Пейринг – Не думаю, что тут есть пэйринг, и даже не буду говорить, что персонажи не мои - вполне себе мои, только сюжет в голове родился после Цветов.
Рейтинг – минимальный
Жанр –
Примечания, комментарий – За название - спасибо Ярви, хотя Helvetia Sexualis и не переводится так. Ну да ладно. И да, главы перепутаны специально, и это не дело рук неумелой редактуры.
Предупреждение – есть нецензурщина и выкалывающие глаза опечатки
Дисклеймер - Данный текст не есть истина в последней инстанции, описывающей реальную ситуацию. Это просто фик. Никаких прав на личную жизнь героев не имею. Выгоду не извлекаю.
Ад сексуальности.
I can't be bothered to explain, how it all came to this,
'cause what if is a game for scholars
and it's called:
HELVETIA SEXUALIS!
4.
читать дальше- Сопли утри, - наш герой поскребся в дверь, накинул пальто и вышел вон. В дождь. А он от голоса содрогнулся снова, затрясся, обвивая себя руками.
“Позвоните нашим сотрудникам, и мы принесем вам фен в любое время суток” – желтенькая табличка на стене, вода отскакивает от кафеля, холодная, но не охлаждает. Он старательно пытается стереть это теплое, вязкое, липкое тепло, на сперму похожее, или йогурт. Обволокло со всех сторон, красными разводами на пояснице, въелось в кожу, в волосы чужим парфюмом. Мужским. Меж пальцев другой кожей, в губы, зубы, язык со вкусом слюны. Свою не ощущаешь – а чья-то проползает внутрь, заполняет, и никакая чертова холодная вода не оттирает, не отмывает этих пятен. Белых.
Он не знал, как утром входят горничные в такие вот одноместные номера, собирают постельные принадлежности, и как их пальцы не прилипают к вымокшей за ночь ткани. Он не знал, что чертов фен не помощник в таких делах, даже вода, ледяная вода не остужает, не смывает и не уносит в маленькое черное сливное отверстие тепло. Странное, странное тепло. Он вжимается в кафель лбом, мыло скользит по коже, а это, словно, уже глубже, на костях эмалью, как на зубах чужая слюна, к запястьям прилипли волоски. Не свои – темные. И никакой фен, никакая вода – ничего не поможет.
Скользкий кафель, белые-белые пятна на простынях, дрожь в суставах, усталость. Питерский дождь, вечный Питерский дождь, дешевый отель, номер 415.
2.
Тихон по-свойски любил барина. Туда-сюда гоняя лошадей спозаранку, спьяну беседы, а еще вот так – на коленках, заправляя штанины в лакированные сапожки, приминая снег, что косоворотка следы на белом оставляет, аккуратно, последовательно.
Петр Алексеевич хмыкнул, ус крутанул, затем одну ногу холопу на плечо водрузил, сам снег разглядывает, да дальше своего носа всяко не видит, уж Тихон-то знает – у барина со зрением беда, а, франт такой, очки, говорит, для юродивых. На нем сюртук не по погоде, по этикету, цветочки там всякие в повозке, словечки красивые для барыни, а каблук острый Тихону в плечо совсем не смущается вдавливать – тихий малый, уже с сединой, с массивными плечами, и не такое выдерживал. А Тихон мурлычит себе под нос, шнурочки поправляет, по утрам голову для оплеухи подставляет, и как в писании – барин по правой щеке, а холоп ему сразу левую подставляет. И потом краснощеким по деревне, в простых сапогах, за миг промокают коли в снеге тонуть, в ушанке с оторванными завязочками. А так барину мило – говорит по утрам: Ты, Тихон, шапку ту одень, уже по нраву больно.
И Тихон стараться рад, а сейчас под тридцать, метель к утру только закончилась, коленки промерзают, не гоже в такую погоду барину в ноги минут на двадцать бухаться. Но Петр Алексеевич доволен, а значит и душа Тихона поет. И снизу вверх на барина смотрит, снежинки в баках застревают, зуб один с позолотой, глаза на ягненка смахивают – это все барин, барин говорит – по охоте страдает, по бабам сохнет, то Аньку прижмет приживалку, то к Полинке, когда с воды придет, подскочет, по лицу за дело, без оного – кому такой барин нужен? Так вот и думал Тихон, а Петр Алексеевич все рассуждал о делах неотложных – рыжего беса Леню выпороть, кур покормить забыл, а Марьянку пора замуж – давно замуж пора! – засиделась дура. Жена барина умерла – то ли от побоев, то ли от чахотки, чему дворовые как-то не слишком поверили, но Тихона это не слишком волновало – новой хозяйки в доме он не желал, поэтом на сердце тяжко стало, когда из-за леса краешком выглянул барский дом, в котором девка на выдане была уже года с два, вот Петр Алексеевич и подсуетился.
Петр Алексеевич головой кивнул – мол, балбес окаянный, а руку барину подать? – и Тихон помог хозяину спуститься. Тот сразу давай снег глубокий бранить, лошадь за медлительность, а Тихона за излишнее великодушие.
- Выпори гада, твердил тебе!
- Выпорю, барин.
- Выпорит он! А коли выпорол бы уже, велел когда, сейчас бы повторно бил!
Барин – крикливый, малеханький – Тихону по плечо будет, и в обхват, как осинка, одной рукой сжать можно, а мельтешит-мельтешит, руками машет, крику много – где столько силе берет – для холопа загадкой оставалось. Сам, размерами не скупящийся, Тихон подрыхнуть любил, да только в барском доме поспишь разве, где спозаранку “это подай!”, “то принеси!”, и к вечеру на хлеб в воде раскисший походит, а у Петра Алексеевича что ни секунда, то причуда, а иногда, кажется, по две сразу и спорят-спорят-спорят в голове, пока одна другую не вытеснит, тогда у барина на голове задумчивая улыбка и усы на пальце мгновенно оказываются – все крутит и крутит.
А дочка у барина ничего вышла, и платье милое, на Тихона взгляд, под горло и рукава фонариками, а когда его к дворовым отправили, забеспокоился за барина. Тот тоже как-то притих, словно и ходить не может, не знает как, когда верно плечо под каблучок не подставляет слуга, но пошел в гостиную за стареющим барином и его дочкой. Там чай пили, а Тихон в небольшой пристройке на кухне сидел, с поварихой Марфой познакомился. Та, не думая долго, и рассказала все про Аньку, дочку барскую, и про барина самого. Как вышло, что она в конюха влюбилась, не ведает никто, а вот что на сеновал смотались, сама Марфа и подглядела в щелочку – за водой сгонять решила, а там шум. О, что потом было! Барин как репейник стал – ко всем цепляется, колется и клещами слова выуживает – что, где и как? Конюха под саблю в канаве пустили, не думая, а вот по Аньке отец сжалился булатом ходить – лицо подпортил сначала, потом подарками умаслил, стал жениха ей искать. А потом дитем разродилась, через шесть месяцев, да мертвым – и что тут сделаешь? Такую кто замуж возьмет? А о Петре Алексеевиче слухов много, что уже отшили от всех домов знатных, отказали в сватовстве, и деваться некуда – хоть такую в дом к себе взять.
У Тихона аж голова заболела от всего этого – да что же, барина девке распутной в руки вручить?
Шапку на голову нахлобучил и выбежал в зиму, а Марфа вслед: Ты только барину, это, не говори, а? Он же шкуру с меня спустит!
Вначале хотел в дом ворваться, все хозяину рассказать, а затем скумекал, что только по щекам получит, да по сердцу острой шуткой, и решил обождать маленько у лошадей. И барин вышел вскорости, распрощавшись с невестой будущей и отцом ее. Так и сказал Тихону тихонько: Женюсь! – а тот, не успела дверь барского дома закрыться, еще глаза любопытные провожают Петра Алексеевича, прижал хозяина к дверце кареты, сам в него вдавился, рукой рубашку ощупывают, ребра под ними. Теплый. Теплый барин под пальцами, губами шею ищет, а хозяин только сопит в две дырки себе, спит словно. И слышал, как Анька эта, девка публичная, ойкнула, глаза закатила, небось, отец ее выругался и сплюнул на снег, когда под камзольчиком пальцы щупают кости, и трется щекой о барина.
А Петр Алексеевич холопа оттолкнул, покраснел слегка, глазки блестят:
- Ну не дома же, балбес окаянный!
А Тихон рад-радехонек, повез барина обратно, и по сторонам глазеет, красиво и снег, забылось, что колени вымокли, улыбается. Светит солнышко.
1.
- Четырехглазый?
Проливные дожди, Питерская гостиницы аля хостел для бедных, комната 415 на двоих, одна одеяло на две спины, одна подушка, и, как говорится, side by side, чтобы никаких лишних мыслей.
Он смотрит на нашего героя, слегка недоумевая, ничего уже не понимает, когда тот на хамство лишь улыбается, поправляет очки, деловито осматривая плечистого продавца с рыжей бородой и английскими баками.
- Эй? – он ткнул врача в плечо, и тот воспринял это, как: Привет, давай уже познакомимся, нам с тобой как бы жить, не?
Лифт. Четыре пролета. Вверх. Там они и познакомились, дробясь в треснутых зеркалах. Врач, наш герой, психиатр со стажем, высокий ворот плаща, черный шарф и тяжелый свитер, как литая кольчуга. Продавец, рыжий, возраст под тридцать пять, и никаких отметин, в отличие от нашего героя, на безымянном пальце красной полосой.
- У меня, знаешь, нет денег, у тебя, полагаю тоже, - пояснил чудак, а наш герой лишь кивнул – ну, конечно, 350 ? за прием, за жалкий час обсуждения личных проблем – да, конечно, у него просто нет денег.
- А еще, четырехглазый, я тебе сразу скажу, чтобы потом не обижался, когда челюсть будешь собирать – никаких пидорских штучек, ясно?
- Да я, вроде, и не предлагал, - наш герой пожал плечами. Двери лифта открылись.
- Ну я тебе сразу сообщаю, хотя ты на них, вроде, и не тянешь. Я такого не терплю.
- Ты в любом случае, не в моем вкусе.
Мизерная комната, только кровать, только тумбочка, только ванная с белой дверкой.
- Это радует, очкарик. А еще, я это, храплю. Советую тебе заснуть первому. Я пока пойду побреюсь, - и удалился в ванную.
350 ? в час позволяют снять комнату лучше, на одного, люкс, может, а еще купить квартиру, машину, но все это у нашего героя и так давно есть, а еще любовница, которая выпивает деньги, словно мартини из бокала, но здесь он совсем не потому, что дождь, а в Питере некуда ткнуться. Он здесь, потому что призраки, хранящиеся в крови человечества многие тысячелетия, иногда стоят пробуждения…
И наш герой был готов начать в комнате 415 под проливным дождем, затянутыми облаками, в маленькой кровати на двоих, спина к спине, ритуал по их призыву.
3.
Его рука обвивает поясницу нашего героя, храпит в затылок, а доктор улыбается, на черта похож в этом. Туберкулез передается через дыхание, еще посредством прикосновений, еще…еще. За окном дождь, и знает, что когда вот так, тесно, резко, вблизи – точно зараза перейдет дальше, а страдать, зная, что кому-то точно так же плохо, как и тебе – легко. Словно не панацея, но инъекция обезболивающего.
А заразился давно, как-то ехал, и час пик, девки с оголенными пузами, садишься, они над тобой нависают, пирсингом машут перед глазами – то ли пальцем ткнуть во все это хочется, чтобы как кукла из резины сдулись, то ли одежду натянуть, чтобы не простыли. Тогда жарко было, толпится народ, а одно место свободно – никто не садится. Вот наш герой и бухнулся рядом с кашляющим пьяницей. Затем боли, и думал пройдет. Затем еще и еще. И каждый раз вот так – пройдет само, что такого?
Рыжий сопит, всем телом вжимается, повторяет форму, рука елозиет по расстегнутой рубашке своей огромной пятерней, и дешевые часы, наш герой замечает, на запястье, уже за пять перевалили. А дождь все капает за окном.
Под шумное дыхание ему приятно осознавать, что оказался прав, что умирающий разум, который, как ему казалось каждый раз, превращается в зеленый парк с прямыми аллеями, и больше никаких извилин, все еще выдает правильные мысли – человек схож с пеньком, который если накрыть скатертью за стол сойдет во время пикника. И таких скатертей огромная куча. И каждой название дали – интравертивность, масочность, деликатность, но черт один – ложь. Кто-то считает, что его все любят, хотя всем просто нет дела, во что ты там играешь – злодея или рыцаря, смотрят скептично, улыбаются, все понимают, а этот самый кто-то считает, что это признак хорошего отношения. Сорвать! Помочь людям, прежде чем умрет! Сорвать эту чертову скатерть, которая укрывает пенек. Все покровы, залезть как под кожу в разум, показать людям истину.
Рыжий спит, дышит спокойно, только рука сама собой ползает по коже, чужой коже, изучает, словно карту России пальцами.
А когда наш герой посещал семейного психотерапевта, тот спросил, может ли он, на его взгляд, вернуть свою жену, которая с молодым любовником сбежала в соседнюю квартиру? И наш герой ответил, что может, что все может, но только вот уже не хочется совсем.
И правду, он считал, даже вот так, когда теплое дыхание в шею, в ухо, особенно так, что каждый человек способен на все в отношении других людей, а сложность зависит лишь от твоего умения срывать шоры и покровы. Вернуть. Любого человека можно вернуть, знал он наверняка, стоит лишь слегка приложить усилий, стоит лишь подумать хорошенько, вообразить душу человека замком, а свои слова множеством ключей, один из который подойдет непременно. А время, потраченное на подбор, зависит лишь от знаний о мистере или миссис-замок.
Останавливает движение руки, скидывает ее со своего тела, застегивает рубашку. “Так надо, милый, это же просто эксперимент, самый обычный, и как бы ты не пыхтел, не рычал, сжимая зубы, похрипывая, выгибая спину, языком по уху не водил, не матерился – все это просто маленькая игра, потому что ты, рыжий, похож на потную свинью, один из тех, кому такая теория явно по нраву не придется”. Лечь в постель можно с любым, считал наш герой, только на подбор ключа нужно времени меньше, потому что одна осечка, неверное слово…и все. А этот, сейчас улыбающийся в подушку, совсем простой, и детство простое, и кого-то гнобил в школе, кто-то гнобил, и нормальная жизнь, работает и дышит, как все, похожий на пыль – таких не замечаешь. И ключи к таким подобрать сложно, сложнее, чем ко многим, но сегодня наш герой знал, поправляя очки, что ничего невозможного нет, что даже если дыхание уже давно перемешано с кровью, любого человека можно склонить к чему угодно.
И пусть через час, когда врач разбудит рыжего, тот будет грозиться убить его, пусть потом плакать в ванной, шептать: Я не такой, как ты, - наш герой знает, что каждого человека можно склонить к чему угодно, потому как этой ночью мусье-гомофоб крепко сжимал запястье, дышал утробно, с присвистом, а утром его рука прижимала к себе героя повествования… И наш герой знает, что он не такой, хотя теперь чертовски похожий – не отмоешься, а зараза по легким уже растекается дальше.
“Но ты, милый, не такой. Не такой, если тебе будет проще.”