писала не я,писала подруга.это гениально!!!
АВТОР: L1v1ng_4_D4d4
1. Фандом -Das Ich, Seelenzorn
2. Действующие лица - Бруно Крамм, Штефан Аккерман, Тони Антогалидис (заранее извиняюсь, ибо не знаю,как правильно пишется его фамилия))
3. Рейтинг - отсутствует
4. Жанр - юморь
5. Комментарий - по мотивам отрывка из произведения Ильфа и Петрова "Золотой теленок". Но мимо такого эпизода аффтар просто не мог пройти спокойно, не пропустив его через призму своего больного воображения))
6. Предупреждение -
7. Дисклеймер - исключительные выдумки.
Золотой теленок
читать дальше
Ровно в шестнадцать часов сорок минут Бруно Крамм объявил голодовку.
Он лежал на клеенчатом диване, отвернувшись от всего мира, лицом к выпуклой диванной спинке. Лежал он в подтяжках и красных носках, которые в Берлине называют также карпетками.
Поголодав минут двадцать в таком положении, Крамм застонал, перевернулся на другой бок и посмотрел на мужа. При этом красные карпетки описали в воздухе небольшую дугу. Муж бросал в крашеный дорожный мешок свое добро: фигурные флаконы, резиновый вибратор, две юбки с хвостами и одну старую без хвоста, кожаную безрукавку, железные коробки с гримом и латексные рейтузы.
-- Штефан! -- сказал Крамм в нос. Муж молчал, громко дыша.
-- Штефан! -- повторил он. -- Неужели ты в самом деле уходишь от меня к Антогалидису?
-- Да, -- ответил муж. -- Я ухожу. Так надо.
-- Но почему же, почему? -- сказал Крамм с коровьей страстностью.
Его и без того крупные ноздри горестно раздулись. Задрожала фараонская бородка.
-- Потому что я его люблю.
-- А я как же?
-- Бруно! Я еще вчера поставил тебя в известность. Я тебя больше не люблю.
-- Но я! Я же тебя люблю, Штефан!
-- Это твое частное дело, Бруно. Я ухожу к Антогалидису. Так надо.
-- Нет! -- воскликнул Крамм. -- Так не надо! Не может один человек уйти, если другой его любит!
-- Может, -- раздраженно сказал Штефан, глядясь в карманное зеркальце. -- И вообще перестань дурить, Бруно.
-- В таком случае я продолжаю голодовку! -- закричал несчастный клавишник. -- Я буду голодать до тех пор, покуда ты не вернешься. День. Неделю. Год буду голодать!
Крамм снова перевернулся и уткнул толстый нос в скользкую холодную клеенку.
-- Так вот и буду лежать в подтяжках, -- донеслось с дивана, -- пока не умру. И во всем будешь виноват ты с проституткой Антогалидисом.
Муж подумал, надел на костлявое плечо свалившуюся бретельку и вдруг заголосил:
-- Ты не смеешь так говорить о Тони! Он выше тебя!
Этого Крамм не снес. Он дернулся, словно электрический разряд пробил его во всю длину, от подтяжек до красных карпеток.
-- Ты самец, Штефан, -- тягуче заныл он. -- Ты потаскуха!
-- Бруно, ты дурак! -- спокойно ответил муж.
-- Мерзавец ты, -- продолжал Крамм в том же тягучем тоне. -- Тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня. К ингерманлиндцу от меня уходишь. К ничтожнейшему греку нынче ты, гад бесчувственный, уходишь от меня. Так вот к кому ты от меня уходишь! Ты похоти предаться хочешь с ним. Креветка старая и мерзкая притом!
Упиваясь своим горем, Крамм даже не замечал, что говорит пятистопным ямбом, хотя никогда стихов не писал и не любил их читать.
-- Бруно! Перестань паясничать, -- сказала креветка, застегивая мешок. -- Посмотри, на кого ты похож. Хоть бы умылся. Я ухожу. Прощай, Бруно! Твой банковский чек я оставляю на столе.
И Штефан, подхватив мешок, пошёл к двери. Увидев, что заклинания не помогли, Крамм живо вскочил с дивана, подбежал к столу и с криком: "Спасите!" -- порвал чек. Штефан испугался. Ему представился клавишник, иссохший от голода, с затихшими пульсами и холодными конечностями.
-- Что ты сделал? -- сказал он. -- Ты не смеешь голодать!
-- Буду! -- упрямо заявил Крамм.
-- Это глупо, Бруно. Это бунт индивидуальности.
-- И этим я горжусь, -- ответил Крамм подозрительным по ямбу тоном. -- Ты недооцениваешь значения индивидуальности и вообще интеллигенции.
-- Но ведь общественность тебя осудит.
-- Пусть осудит, -- решительно сказал Бруно и снова повалился на диван.
Штефан молча швырнул мешок на пол, поспешно стащил с головы шапку и, бормоча: "взбесившийся самец", "тиран", "собственник", торопливо сделал бутерброд с чёрной икрой.
-- Ешь! -- сказал он, поднося пищу к пунцовым губам мужа. -- Слышишь, Крамм? Ешь сейчас же. Ну!
-- Оставь меня, -- сказал Бруно, отводя руку вокалиста. Пользуясь тем, что рот голодающего на мгновение открылся, Штефан ловко впихнул бутерброд в отверстие, образовавшееся между фараонской бородкой и пухлой верхней губой. Но голодающий сильным ударом языка вытолкнул пищу наружу.
-- Ешь, негодяй! -- в отчаянии крикнул Штефан, тыча бутербродом. -- Интеллигент!
Но Крамм отводил лицо и отрицательно мычал. Через несколько минут разгоряченный, вымазанный чёрной икрой Штефан отступил. Он сел на свой мешок и заплакал ледяными слезами.
Крамм смахнул с бороды затесавшиеся туда крошки, бросил на мужа осторожный, косой взгляд и затих на своем диване. Ему очень не хотелось расставаться со Штефаном. Наряду с множеством недостатков y Штефана были два существенных достижения: поистине дьявольский вокал и служба. Сам Бруно никогда и нигде не служил. Служба помешала бы ему думать о значении немецкой интеллигенции, к каковой социальной прослойке он причислял и себя. С уходом Штефана исчезла бы и материальная база, на которой покоилось благополучие достойнейшего представителя мыслящего человечества.
Вечером пришел Антогалидис. Он долго не решался войти в комнаты музыкантов Das Ich и мыкался по кухне среди длиннопламенных примусов и протянутых накрест веревок, на которых висело сухое гипсовое белье с подтеками синьки. Квартира оживилась. Хлопали двери, проносились тени, светились глаза жильцов, и где-то страстно вздохнули: -- мужчина пришел.
Антогалидис снял фуражку, дернул себя за растаманский дред и, наконец, решился.
-- Штеф, -- умоляюще сказал он, входя в комнату, -- мы же условились...
-- Полюбуйся, Тони! -- закричал Штефан, хватая его за руку и подталкивая к дивану. -- Вот он! Лежит! Самец! Подлый собственник! Понимаешь, этот крепостник объявил голодовку из-за того, что я хочу от него уйти.
Увидев Антогалидиса, голодающий сразу же пустил в ход пятистопный ямб.
-- Отвратный грек, тебя я презираю, -- заныл он. -- Ты мужа моего касаться не моги. Ты хам, развратник и мерзавец! Куда ты Штефана уводишь от меня?
-- Герр Крамм, -- ошеломленно сказал Антогалидис, хватаясь за дреды.
-- Уйди, уйди, тебя я ненавижу, -- продолжал Бруно, раскачиваясь, как старый еврей на молитве, -- ты гнида жалкая и мерзкая притом. Не музыкант ты -- хам, мерзавец, сволочь, ползучий гад и сутенер притом!
-- Как вам не стыдно, Бруно, -- сказал заскучавший Антогалидис, -- даже просто глупо. Ну, подумайте, что вы делаете? На втором месяце записи альбома...
-- Он мне посмел сказать, что это глупо! Он, он, укравший мужа у меня! Уйди, ничтожество, не то тебе по вые, по шее то есть, вам я надаю.
-- Больной человек, -- сказал Антогалидис, стараясь оставаться в рамках приличия.
Но Штефану эти рамки были тесны. Он схватил со стола уже засохший чёрный бутерброд и подступил к голодающему. Крамм защищался с таким отчаянием, словно бы его собирались кастрировать. Антогалидис отвернулся и смотрел в окно на конский каштан, цветущий белыми свечками. Позади себя он слышал отвратительное мычание Крамма и крики Штефана: "Ешь, подлый человек! Ешь, крепостник!"
На другой день, расстроенный неожиданным препятствием, Штефанне пошёл на службу. Голодающему стало хуже.
-- Вот уже и рези в желудке начались, -- сообщил он удовлетворенно, -- а там цынга на почве недоедания, выпадение волос и зубов.
Антогалидис привел брата -- военного врача. Антогалидис-второй долго прикладывал ухо к туловищу Крамма и прислушивался к работе его органов с той внимательностью, с какой кошка прислушивается к движению мыши, залезшей в сахарницу. Во время осмотра Бруно глядел на свою грудь, мохнатую, как демисезонное пальто, полными слез глазами. Ему было очень жалко себя. Антогалидис-второй посмотрел на Антогалидиса-первого и сообщил, что больному диеты соблюдать не надо. Есть можно все. Например, суп, котлеты, компот. Можно также -- хлеб, овощи, фрукты. Не исключена рыба. Курить можно, конечно соблюдая меру. Пить не советует, но для аппетита неплохо было бы вводить в организм рюмку хорошего портвейна. В общем, доктор плохо разобрался в душевной драме дасыховцев. Сановито отдуваясь и стуча сапогами, он ушел, заявив на прощание, что больному не возбраняется также купаться в море и ездить на велосипеде.
Но больной не думал вводить в организм ни компота, ни рыбы, ни котлет, ни прочих разносолов. Он не пошел к морю купаться, а продолжал лежать на диване, осыпая окружающих бранчливыми ямбами. Штефан почувствовал к нему жалость. "Из-за меня голодает, -- размышлял он с гордостью, -- какая все-таки страсть. Способен ли Тони на такое высокое чувство?" И он бросал беспокойные взгляды на сытую Антонину, вид которой показывал, что любовные переживания не помешают ей регулярно вводить в организм обеды и ужины. И даже один раз, когда Антогалидис вышел из комнаты, он назвал Бруно "бедненьким". При этом у рта голодающего снова появился бутерброд и снова был отвергнут, "Еще немного выдержки, -- подумал Крамм, -- и не видать Антогалидису моего Штефана".
Он с удовольствием прислушивался к голосам из соседней комнаты.
-- Он умрет без меня, -- говорил Штефан, -- придется нам подождать. Ты же видишь, что я сейчас не могу уйти.
Ночью Штефану приснился страшный сон. Иссохший от высокого чувства Крамм глодал белые шпоры на сапогах военного врача. Это было ужасно. На лице врача было покорное выражение, словно у коровы, которую доит деревенский вор. Шпоры гремели, зубы лязгали. В страхе Штефан проснулся.
Желтое японское солнце светило в упор, затрачивая всю свою силу на освещение такой мелочишки, как граненая пробка от пузырька с одеколоном "Турандот". Клеенчатый диван был пуст. Штефан повел очами и увидел Бруно. Он стоял у открытой дверцы буфета, спиной к кровати, и громко чавкал. От нетерпения и жадности он наклонялся, притопывал ногой в красном носке и издавал носом свистящие и хлюпающие звуки. Опустошив высокую баночку консервов, он осторожно снял крышку с кастрюли и, погрузив пальцы в холодный борщ, извлек оттуда кусок мяса. Если бы Штефан поймал мужа за этим занятием даже в лучшие времена их брачной жизни, то и тогда Бруно пришлось бы худо. Теперь же участь его была решена.
-- КРАММ! -- сказал он ужасным голосом.
От испуга голодающий выпустил мясо, которое шлепнулось обратно в кастрюлю, подняв фонтанчик из капусты и морковных звезд. С жалобным воем кинулся Бруно к дивану. Штефан молча и быстро одевался.
-- Штеф! -- сказал он в нос. -- Неужели ты, в самом деле, уходишь от меня к Антогалидису?
Ответа не было.
-- Мерзавец ты, -- неуверенно объявил Крамм, -- тебя я презираю, к ингерманландцу ты уходишь от меня...
Но было уже поздно. Напрасно хныкал Бруно о любви и голодной смерти. Штефан ушёл навсегда, волоча за собой дорожный мешок с чёрными латексными рейтузами, безрукавкой, гримом и прочими предметами шварцсценовского обихода.