2. Пэйринг - Тобиас Шлиерф/Андреас Хиртрайтер
3. Рейтинг - PG
4. Жанр - angst, pre-slash
5. Комментарий - …"в нем нет и не было совершенно ничего особенного, и я давным-давно забыл его".... POV Тобиаса
6. Предупреждение -
7. Дисклеймер - все выдумано.
Сирена
читать дальше
Thine voice is oh so sweet,
Ryking for me:
[List and heed], thou say'st
Chancing to lure.
Theatre of Tragedy, "Siren"
Ryking for me:
[List and heed], thou say'st
Chancing to lure.
Theatre of Tragedy, "Siren"
Конечно, все помнят легенду о хитроумном Одиссее и Сиренах. Литераторы
считают, что любая история повторяет Илиаду или Одиссею, война или странствия - ничего другого не дано; а Сирены - всего лишь одно из испытаний, и античный герой выдержал его, хотя и не устоял перед искушением послушать чарующее пение. Веревки и крепкая мачта спасли его.
Одиссею повезло.
В том числе и в том, что девы-соблазнительницы прекрасно осознавали свою силу, пускай и применяли ее во зло.
Но вот другая сказка. Намного страшнее. Вообразите: некая Сирена считала себя обыкновенной девушкой, с обескураживающей искренностью заявляла "во мне нет ничего особенного"... и жила среди людей.
И чего стоили бы тогда все мачты и веревки на свете? Против сознательной силы можно бороться. Души и города разрушает наивность.
O sancta simplicitas...
Полагаю, Эллада не простояла бы и трех дней - воины, герои и полубоги накладывали бы на себя руки, добиваясь взгляда Сирены, вырывали друг у друга сердца за мгновение-надежду слышать ее голос, надеяться на прикосновение, а она и не подозревала о _повышенном внимании_.
Безумие пожирало целые народы. Наивная Сирена хлопала бархатными ресницами: "В чем моя вина? Я неплохо пою, но и только... я самый обычный человек".
Одиссей был счастливее меня.
Я преувеличиваю, разумеется. Девы-соблазнительницы – не более, чем мифологический образ, пока даже правительству не удавалось свести с ума всех.
Но и один сумасшедший… я… разве этого не достаточно?
У меня есть дополнительная причина завидовать Одиссею: его Сирены, по крайней мере, были женщинами.
…Я забыл его. Я убеждал себя несколько лет, и я поверил, что забыл его. В нем ведь нет ничего-особенного. А у меня есть все, что нужно для счастья: карьера, любящая жена и ребенок. Моему сыну скоро исполнится шесть. Я порядочный человек, разве похож я на безумца, разве брожу, потерянный, по улицам, повторяя сухими, словно камни Долины Смерти, губами имя того, кто – не ведая, не желая того – едва не свел меня с ума?
Нет.
Я нормален и я забыл его.
Почти.
Идея поучаствовать в проекте Хельги показалась мне забавной, по крайней мере, это в корне отличалось от того, чем я занимался в опере, от поднадоевшего скучноватого академизма. Странная музыка, и от меня требовалась столь же странная манера исполнения. Я не возражал.
С Хельгой и Герлиндой мы сработались за пару дней, и своеобразная музыка – вязкая, затягивающая, - увлекла меня. А Хельга считала, что чего-то не хватает. Герлинда уточнила: чего именно. «Бас и меццо-сопрано – великолепно, но, кажется, необходимо включить также партию тенора».
Хельга согласилась.
Корабль Одиссея свернул к острову Сирен, но Одиссей не подозревал об опасности.
Я преувеличиваю. Никаких Сирен и никакой мистики. Всего-то привела Хельга через пару дней очередного своего знакомого из Мюнхенской оперы. Кажется, его порекомендовала Герлинда.
Нет, я не упал в обморок, не лишился рассудка с первого взгляда; при встрече мы пожали друг другу руки, как того требовал этикет. В нем действительно не было ничего примечательного: среднего роста, полноватый – весь какой-то округлый и плавный, включая очки; ему едва ли исполнилось тридцать, и он явно старался выглядеть старше и мужественнее, для чего скрывал мягкие черты лица бородкой. Он назвал свое имя – Андреас Хиртрайтер, визуально я отметил яркие темные глаза; у близоруких людей глаза похожи на тусклое оконное стекло, но не в его случае; а еще обаятельную улыбку. Вот и все. Буквально через полчаса после знакомства мы приступили к записи.
Голос? Да, у него был красивый голос. Хотя, почему «был», он и сейчас поет в своей опере, участвует во многих проектах… я не вызнавал специально, просто слышал краем уха. Но никакой уникальности. Не Паваротти… и не Сирена.
Но я поймал себя на том, что думаю не о своей партии. Слушаю его.
Вишневый сок. Я сравнивал его голос с вишневым – кисло-сладкий, похожий на кровь, и в каждой капле играют золотистые лучи солнца.
Сладкий…сладкого больше. Хочется глотать, но не утоляет жажду.
Андреас совершенно менялся, когда пел. При знакомстве он показался мне молчаливым и замкнутым, а также излишне старательным, я ожидал скучновато-правильного исполнения, но в его пении не было никакой _излишней_ правильности – проникновенная искренность и... чистота.
Он не замечал, что я неотрывно смотрю на него, опасно балансируя над пропастью.
«Сирена», впервые подумал я о нем тогда. Я растворялся в нем, как…ну, кусок сахара в свежевыжатом соке.
«Тобиас», меня вернули к реальности. Хельга. – «Что-то не так?»
Я мысленно обругал себя, и быстро ответил: «Все в порядке, я просто отвлекся».
Минутное наваждение. Не более.
Минутное… как бы не так. За тот вечер в студии я сбился раз пять, на шестой почти был готов попросить Хельгу перенести запись на другой день, снова разозлился на себя – из-за чего переносить, все-в-порядке… Она опередила меня.
«Тобиас, ты что-то сегодня не в форме», - критическое замечание попало в десятку. Я ощутил себя мишенью с дротиком в сердцевине. Сглотнул.
«Ты права. Устал, наверное», - я отвернулся от нее, но в первую очередь от Андреаса. Тот недоуменно следил за моим поведением. Или не следил, мне чудилось.
«Тогда продолжим завтра», - объявила Хельга.
Я ретировался из студии, точно спасая свою жизнь, остановился только у машины. Три недоумевающих взгляда вслед ощущались, подобно меткам-татуировкам.
В отеле первым делом позвонил жене. Это был ежедневный ритуал, я отчитывался как продвигается работа, слушал новости из дома, неизменно заключая «я скоро вернусь, я скучаю по тебе», но на сей раз, прилагал все усилия, чтобы сосредоточиться на разговоре. Не думать ни о чем постороннем.
«Наверное, правда, переутомился», решил я.
Иные объяснения невозможны. Я ведь нормальный человек. И этот Андреас тоже.
Утром я проснусь адекватным.
Я ошибся.
Я ошибся, прежде всего, в расчете быстро уснуть. В темноте особенно пронзительно вспоминалась притягательная улыбка, ямочки на щеках - я спрашивал себя –если я прикоснусь к его щеке, то...?
Правильный ответ: недоумение. «Что вы хотите от меня, герр Шлиерф?»
Бинго.
И я сам не знаю, чего хочу.
За ночь я выучил потолок до мельчайших трещин в штукатурке, блики с улицы врывались без стука, загнанно метались по индигово-серому в темноте фону, сбегали поспешно, будто зайцы от борзой. Не самое веселое зрелище.
Решение я принял к утру: приступ безумия или нет, я выдержу. Я отнюдь не религиозный фанатик, но верю, порой Бог посылает нам испытание. Мне и так слишком везло в жизни, в том числе и личной.
Что ж… если моей пыткой избрали темноглазое создание с голосом-вишневым соком, то я приму его.
Выдержу.
…Легче сказать, чем сделать, но я держался. Странное наступило время, странное, словно та музыка, что создавала Хельга. Время напоминало растрепанный клубок шерсти, я пытался свернуть его, но лишь запутывался сильнее.
Каждый день не отличался от предыдущего. Андреас никогда не опаздывал, было что-то издевательское, неестественное, в подобной пунктуальности. Я старался приходить за минуту до начала. Но Герлинда и Хельга порой задерживались, и мы оставались наедине.
Это было хуже всего.
Я общительный человек, быстро схожусь с людьми и не выношу молчать. Но с Андреасом беседы не клеились. Он был чересчур застенчив, чтобы заговорить первым. Он прятался от меня куда-нибудь в укромный уголок, и растерянно улыбался, стоило нашим взглядам пересечься. Растерянно и доверчиво.
От мысли, что я _могу_ сделать с ним, что пожелаю, прояви я немного элементарной напористости – трясло до судорог и прилипала к спине рубашка.
Он прятался от меня – а я от него, я воспринимал его присутствие порами кожи, покрывались пОтом ладони, но в результате в сотый раз я начинал ничего не значащую беседу. Набор банальностей – о погоде, о музыке, о новостях и политике. Андреас смущался от каждого второго слова – а в особенности, жеста в его сторону.
Я не виноват. Жесты… получались сами собой. Порой мне приходилось перехватывать левой рукой правую и наоборот, чтобы не коснуться его щеки, не приобнять за талию, не…
Рукопожатия тоже сводил к минимуму. Иначе, тактильный призрак маленьких аккуратных ладоней преследовал меня сутки и более.
Мое безумие прогрессировало, а галлюциногенный бред обрел конкретные формы. Несколько сверхценных идей. Об одной я упоминал – воспринять улыбку Андреаса тактильно – его лицо и губы, как воспринимал доселе дежурные рукопожатия. Вторая явилась позже: подцепить очки за тонкую металлическую дужку и поцеловать трепетные веки.
Все.
Больше ничего не надо было мне от него. Я не позволял мыслям зайти _дальше_, иначе я никогда бы не выбрался из бессветного колодца безумия.
…Пытка продолжалась несколько месяцев. Парадокс: я не возненавидел Андреаса. Ненависть имела бы подоплеку и смысл, издевайся он надо мной нарочно – я не из тех, кто позволяет играть, я никогда не был мышью в кошачьих когтях. Но… у Андреаса нет «когтей», его искренность и вопиющая неспособность намеренно причинить зло лишали меня желания, способности сопротивляться.
Я не мог полюбить его, я не мог возненавидеть его.
Неопределенность меж раем и адом страшнее неизбывных мук и вечного огня.
Оставалось ненавидеть самого себя.
В тот день, когда работа над альбомом была закончена, я купил билет на ближайший поезд, точно пожар гнал меня прочь из Мюнхена. Пожар, извержение вулкана и наводнение.
Я выдержал, повторял я вслух, люди на перроне и в купе сторонились, подозрительно шептались вслед. Черт с ними. Я выдержал, выдержал.
Больше никаких… рукопожатий и мыслей-дождевых червей на дне колодца.
Я-нормальный. Я-не-сумасшедший.
Корабль Одиссея уплыл. Веревки достаточно крепки. Благополучный финал.
Тогда я поверил - забуду его по принципу «с глаз долой».
Судьба стреляет дважды. Судьба – жестокий и милосердный охотник. Добивает, но не оставляет мучиться.
Через несколько лет мы с Андреасом встретились снова. Эрнсту, мужу Хельги, потребовались вокалисты для проекта, и он вполне логично решил не искать кого-то постороннего, а пригласить знакомых людей.
Эрнст позвонил мне душным июльским вечером, раздавленные солнечные капли сползали по горизонту и стенам – я слушал его, до перезвона каких-то проводков в аппарате сдавливал телефонную трубку. Вспыхивали и гасли мириады причин отказаться, объективных убедительных причин, я ничем не выдал то, что неуклюже сполз вдоль стены, узнав, с кем придется работать (вновь мучения бесконечны я не смогу я не), я по-лягушачьи хватал губами воздух, вслепую выбирая одну из _причин_...
Я согласился в результате.
Разве Одиссей не просил товарищей дать ему послушать пение Сирен? Я тоже надеялся на веревки. Персональные веревки.
Я-нормальный-он-тоже, вот название этой веревки. Что страшного в совместной работе? Рецидива безумия не случится, не позволю.
Наверное, само… помешательство – приснилось мне, и нет причин относиться всерьез к дурным снам, пусть глупцы бегают по цыганкам и выискивают в сонниках расшифровки. Я заключил с собой пари: Андреас не вызовет никаких эмоций, ну какие могут быть эмоции к коллеге по паре записей?
Нейтралитет.
Нейтралитет удалось сохранить вплоть до очередного прикосновения.
Будь он проклят со своей осторожной, в то же время интимной – или, вот эпитет точнее: «доверчивой» манерой здороваться. Андреас будто спрашивает при каждой новой встрече: ты ведь не сделаешь мне ничего плохого?
Я смотрел на него сверху вниз – и испуганно, думая, чувствует ли он… опасность?
«Приятно видеть вас снова, герр Шлиерф. Тобиас», сказал он, перечеркивая коротким «снова» надежду на «только-сон».
«Взаимно», буркнул я не особенно доброжелательно. Резко вырвал руку. Не обращать внимания, все очень легко, не обращать внимания.
Эрнст оказался идеальным руководителем проекта. Он не давал передохнуть ни секунды, и времени отвлекаться попросту не оставалось; основная вокальная партия была за прежде мне незнакомой женщиной по имени Сабина, но и нам с Андреасом прохлаждаться не приходилось.
А еще Эрнст крайне требователен.
«Вы оперные исполнители, черт подери, я не хочу еще и ваши голоса вытягивать электроникой», - говорил Эрнст с характерной монотонной значительностью. Он из тех, кто, проклиная злейшего врага, не изменит интонации, и то куда эффективнее криков.
Я поймал себя на том, что торжествую, когда Эрнст критикует Андреаса. Коллекционирую замечания в его адрес, просеиваю их из похвал, словно золотые крупицы из речного песка.
Не всегда Эрнст был справедлив. Профессионализм Андреаса стал только выше за эти годы, но он слегка терялся от авторитарной манеры Эрнста руководить. Пару раз я порывался возразить Эрнсту… но клал в карман очередную «пригоршню золота».
(не Сирена…ничего-особенного, он-обычный-человек, разве такой может свести с ума?)
Мне от Эрнста доставалось не меньше, и я перехватывал взгляд Андреаса в такие моменты. Натыкался на сочувствие – и злился еще больше.
…Эрнст прослушивал в наушниках очередной дубль. Мы догадывались: небольшая буря обеспечена. Синоптики единодушны.
«Ну, опять начнется», протянула Сабина негромко. Ей, разумеется, доставалось больше всех, а терпением она не отличалась.
«Эрнст перфекционист», уважительно заметил Андреас. – «Лично я стараюсь прислушиваться к его мнению».
Бешенство стегнуло меня кнутом.
«Слушай, ты всегда поддакиваешь, да? Это тебе заменяет талант в твоей музыкальной карьере?» - я оскалился ему в лицо, я слышал треск рвущихся веревок – агрессия одно из проявлений безумия. – «Или ты считаешь _себя_ совершенством? Так вот, позволь сообщить: ты ошибаешься!»
Для верности я добавил короткий смех-издевку.
Сабина выронила пилочку для ногтей.
Андреас отшатнулся от выпада, словно я ударил его. Недоумение – в точности как в моих снах, но во снах я обнимал округлое мягкое тело, целовал закрытые глаза, прежде чем звучал роковой вопрос «что вы хотите от меня, герр Шлиерф…Тобиас?»
Так и не выбрали – на «вы» или «ты».
«Извините?» - он поправил указательным пальцем очки. Мимика, жесты совпадали с воображаемыми до той степени, когда это перехлестывает грань «случайного совпадения».
Меня трясло, но уже не от бешенства. Хотелось извиниться, возможно, даже умолять о прощении.
Сдаваться глупой Сирене, которая не соображает _что_ творит с людьми? Много чести.
Эрнст снял наушники:
«Что у вас произошло?»
Сабина открыла рот, дабы пересказать ссору, но замолкла.
«Ничего», - Андреас произнес на выдохе, будто до последнего не был уверен какой вариант выберет. – «Совсем ничего».
Оказывается, он тоже умеет улыбаться деланно.
«Да?» - Эрнст теперь всматривался в меня. Я пожал плечами.
«Ничего», - Андреас повторил громче.
Эрнст не занял бы мою позицию, какого черта Андреас пытается «замять» скандал?
К счастью, Эрнста куда больше интересовал разбор полетов. Который, к слову, оказался куда доброжелательнее, чем мы ждали.
Андреас догнал меня на улице.
«Что случилось, Тобиас?» - и снова поправляет очки. Очки не собирались сползать, он попросту нервничал. Я тоже. Мы квиты.
Он обращался на «ты». Забавно, обычно предпочитал официоз.
«Случилось? Я высказал свое мнение, по-твоему, не имею права?»
«Нет… то есть, да… конечно», - он как-то сжался. Ты-ведь-не-причинишь-мне-зла, вспомнилось навязчивое впечатление от единственного _законного_ прикосновения; померещилась неоновая вывеска «подлец» на собственном лбу. Слишком легко сделать ему больно. Слишком… - «Послушай, я что-то не так сделал?»
«Все так», - я открыл дверцу машины, давая понять: разговор окончен. Он шагнул за мной, окликнул по имени – и тогда я не выдержал, схватил его за шиворот:
- «Ты ничего не стоишь, в тебе нет ничего особенного!» - проорал я. Кое-кто из прохожих поблизости замедлил шаг, быть может, я смахивал на маньяка-убийцу. Только Андреас не испугался – или не успел, недоумение – вот и все, что я получил. Я-что-то-сделал-не-так.
Родился, черт тебя подери.
Я с трудом разжал пальцы. На темно-синей ткани его рубашки осталась помятость, след моих пальцев.
Я сорвался с места, едва не сбив его по пути.
Если я когда-либо ненавидел себя до глубины… души, или чего-нибудь еще, не люблю теологические понятия – то в тот день.
«Спокойно, Тобиас», сказал я вслух. – «Альбом почти дописан. Потом – все».
(до следующего раза)
Я вздрогнул.
Я остановил машину у отеля, но остался сидеть внутри. Барабанил по стеклам неуступчивый холодный дождь, вылинял и безвозвратно посерел целый город. Терпеть не могу Мюнхен.
Альбом почти дописан. Вероятно, мы даже не пересечемся с Андреасом более: остались партии Сабины.
Веревки сдержали от искушения (о этот голос – и улыбка, сколько странных обрывочных снов взяли ее своим мотивом), но, клянусь, я не хотел ранить беззащитную наивную Сирену.
Андреас не виноват, что я бредил им несколько лет.
Не виноват, что я… чуть не полюбил его.
Я колесил по городу допоздна. Мокрое небо походило на брошенную в углу тряпку. Дождь не желал останавливаться, однообразный стук капель по капоту не заглушить никакой музыкой.
Следовало позвонить и извиниться, но я не знал его номера.
Зато знал номер Эрнста, его и набрал.
Только вот просьбы не ожидал от себя, и когда произносил – лопались волокна, а может, трещала мачта:
«Эрнст, подскажи адрес Андреаса».
Его дом был таким же серым и мокрым, как все прочие, серым и заурядным. Подчеркнутое «как все». У меня паранойя, или он маскируется…очень хорошо маскируется?
Я отогнал неуместные мысли.
«Извинюсь и уйду», - вслух. К счастью, прохожих нет, а впрочем, я уже привык к косым взглядам. – «Скажу: Андреас, извини, я сегодня на тебе сорвал дурное настроение, но на самом деле я так не думаю, и…»
И что?
Он улыбнется и ответит, что все в порядке, но вдруг то просто вежливость? Но не излагать ведь в подробностях: знаешь, я тут на тебя запал, но не могу себе в том признаться, поэтому и злюсь.
Дождь напомнил о времени. Я позвонил в дверь.
Андреас открыл не сразу, а по его виду я сообразил, что он уже спал. Непривычно было видеть его, всегда аккуратно одетого и причесанного – взлохмаченным и в домашней одежде, видимо, наспех натянутой – верхние пуговицы рубашки остались незастегнутыми. Я отметил, что он носит на шее цепочку – неуместная для такого-нормального-человека деталь. Он сонно и вопросительно моргал.
«Здравствуй, Тобиас».
Я встряхнулся. Чтобы не пялиться на него – уставился в сторону. До зубной боли _обычная_ квартира: консервативный стиль, неяркий соломенный свет ламп, аккуратность и едва слышный запах чего-то вроде свежей выпечки. Таким я и представлял его дом.
«Послушай, я пришел…» - пауза. – «Извиниться».
Дверь щелкнула за спиной.
Мы вдвоем, и я могу _сделать_, что пожелаю. Избавиться от зависимости… несколько вариантов, один из которых «здесь и теперь».
Я шагнул ближе. Андреас улыбался, но не отступал, и это сбило меня с толку. Боится или нет?
«Проходи», - он сделал приглашающий жест. Я проигнорировал приглашение. Я сократил расстояние между нами.
Избавиться от зависимости. Нас всего двое.
«Тобиас, ты…»
«Да. Я хочу извиниться», - говорил автоматично. Я чувствовал его тепло, биение пульса. К дьяволу веревки… - «Я сорвался сегодня, но я не прав…на самом деле, ты…»
Расстояние – меньше указательного пальца. Прекрати улыбаться, хотелось заорать ему, прекрати улыбаться…провоцировать.
«...Ты… не такой как все», - перехватил его руку, пародируя ежедневный ритуал.
«Тобиас?»
Опять его проклятое недоумение. Ты _правда_ ничего не понимаешь, или попросту прикидываешься наивным, словно новорожденный?
«Прости меня», - я стиснул его плечи. – «Я злился на тебя все это время…»
«Знаю», - он кивнул. Осторожно попытался высвободиться, но держал я крепко. Дыхание касалось моей щеки, я улавливал запах геля для душа, и еще чего-то домашнего, никакой он не искуситель, не Сирена, он сам не ведает на что способен, а узнай – смутился бы и только.
Тем обиднее. Все-таки лучше попасться в сети профи, чем подобного создания.
Не-реальность снов нахлынула и смешалась, я вглядывался в Андреаса, стараясь распознать страх или неприязнь, но считывал старое-доброе недоумение. Ты-ведь-не-причинишь-мне-зла.
Дождь за окном – целое море. И если Андреас закричит, никто не услышит его, какой бы сильный у него ни был голос.
Мы одни.
«Тобиас, мне больно», - проговорил он.
Мы одни. Больно… так что ж? Я безумен, и _мне_ было больно куда дольше.
Большие пальцы скользнули по ключицам. Ногтями я задел цепочку на шее, чуть не разорвал.
И отпустил.
«Э… прости. В общем… не хотелось бы расставаться врагами или что-то вроде того», - капитуляция.
Я смогу его забыть, теперь я уверен, я ставлю точку – именно так и именно сейчас. У Одиссея был шанс обладать Сиреной, но подлинная сила – не воспользоваться подобным шансом.
Я женат, у меня есть сын, и ради них стоит отказаться от безумных поступков. Некоторые веревки нельзя разорвать.
«Так ты прощаешь?»
«Конечно», - он рассмеялся. – «Я вообще-то не обидчивый».
«Отлично. Тогда – до свидания».
На следующий день я сказал Эрнсту, что ухожу из проекта, и ему придется подыскать другого вокалиста на мое место.
…Я забыл его. Я убеждал себя несколько лет, и я поверил, что забыл его. В нем ведь нет ничего-особенного. А у меня есть все, что нужно для счастья: карьера, любящая жена и ребенок. Моему сыну скоро исполнится шесть. Я порядочный человек, разве похож я на безумца, разве брожу, потерянный, по улицам, повторяя сухими, словно камни Долины Смерти, губами имя того, кто – не ведая, не желая того – едва не свел меня с ума?
Нет.
Я нормален и я забыл его.
Почти.
Неделю назад я был в Мюнхене по делам, и случайно увидел Андреаса. Вновь ничего необычного: он и какой-то рослый блондин сидели вместе в кафе, болтали. Всего лишь приятели, выглядело со стороны, но я убежал из злополучного кафе, закрывая лицо газетой.
К счастью, меня не заметили.
Я не решился, а кто-то другой – да, кто-то оборвал последнюю веревку, ту самую, что сдержала меня. Мне некого винить, я сделал выбор.
Одиссей вернулся к Пенелопе, но кто ведает, не были ли нашедшие покой на дне морском под пение Сирен, счастливее?
Вопрос не ко мне. Моя история заканчивается здесь.
Я-то вернулся домой.