Herzlich Wilkommen

[german-gothic-slash]

1. Фандом - Das Ich
2. Пейринг - Штефан Акерманн/Бруно Крамм
3. Рейтинг - PG
4. Жанр - романс, я думаю.
5. Комментарий - "Добро пожаловать". кхм. ну да, опять архивы... Bruno’s POV.
6. Предупреждение -
7. Дисклеймер - все выдумано.



Herzlich Wilkommen



-Здравствуй, мама. Познакомься - это Штефан, мой напарник по группе и лучший друг.

Фрау Крамм смотрит поочередно - на сына и этого странного парня, похожего на высушенную аравийским солнцем ящерицу. Она безмолвствует. Она не видела Бруно шесть лет, с тех пор как тот объявил, что не собирается оставаться «в этой дыре», имея в виду Байрейт, и уехал в Берлин.

Слухи о его группе добрались и до глухой баварской провинции, о эти заботливые сплетни - всегда рады доложить: твой сын сатанист и богохульник, служит черные мессы, едва ль не приносит в жертву младенцев.

Фрау Крамм не верила. Сжимала губы ответом на сочувственные вздохи знакомых, упрямо твердила «мой сын - музыкант, как его отец». Музыкант, да. Она хотела, чтобы Бруно стал врачом или юристом - но не слишком упорствовала. Заставлять мучиться крючкотворством человека, уже в пятнадцать лет сочинявшего песни? Ведь не палач она сыну своему!

А теперь Бруно вернулся - и привел чужака.

Зачем?

Она пожимает тонкопалую ладонь «напарника» с некоторой брезгливостью. В облике Штефана есть что-то от наркомана - и фрау Крамм вспоминает, как Бруно едва не выгнали из школы за курение «травы» в туалете. Разъяренная учительница приволокла его за ухо, его зрачки были игольными уколами, и он беспрестанно смеялся, выкрикивал что-то о своих правах и превосходстве.

Ей пришлось умолять директора, чтобы Бруно не сдавали в полицию и дали испытательный срок.

Фрау Крамм заставляет себя изобразить вежливость: этот Штефан явно смущен.

Она организовывает бурную активность, приглашает в дом. На свету представляется возможность лучше рассмотреть обоих, ее снова передергивает - друг сына внушает странное чувство, будто Бруно притащил в дом бездомного котенка или щенка. Он всегда был добрым мальчиком.

Потом фрау Крамм критически изучает сына - его женственность не исчезла и он упорно подчеркивает ее. Довольно длинные волосы собраны повязкой-хайратником, в обоих ушах - по серьге, и, о Господи Иисусе... -

У него накрашены глаза. Подведены черным карандашом.

Фрау Крамм едва не вскрикивает. Впервые отвратительные сплетни обретают плоть, скользкую и липкую.

Бруно ведь еще в четырнадцать таскал у сестры косметику. Как жаль, что ее муж, умер, когда Бруно был младенцем… нехорошо воспитывать мальчика без отца.

И вот, пожалуйста. А если его углядят соседки - в таком виде?!

Ничего страшного, повторяет она мысленно, косметика - дань странной моде.

Удалось промолчать. Это просто: Бруно болтает без умолку.

-...и я решил вернуться, собираюсь тут купить замок - знаешь, старые развалины в лесу, посчитал, что выйдет дешевле, чем арендовать место под студию в Берлине, кстати, мама, наш последний альбом продержался в DAC двенадцать недель, максимальный срок, представляешь? Штеф, а расскажи, как мы против скинов выступали - некоторые наши в «правые» подались, так мы прямо на фесте объявили, мол, готика против нацизма…

Фрау Крамм молчит.

У нее чересчур много вопросов, чтобы задать хоть один.

Они проходят в просторную гостиную - ничего не изменилось, Бруно, мы все так и ждали тебя. Правда, твое пианино убрали наверх. Оно занимало многовато места.

Бруно по-свойски плюхается на диван, попутно подхватывая с покрытого скатертью миниатюрного столика тарелку миндального печенья. Он по-прежнему любит сладкое, думает фрау Крамм, жалея, что не приготовила ничего вкусного. Пускай Бруно явился неожиданно - действительно, как снег посередине жаркого тяжелого июля, - она обязана была угадать. Материнским инстинктом.

Штефан присаживается рядом, сутулится и прячет руки в карманы, вновь вызывая малоприятные ассоциации со жгутами, синяками на венах. Фрау Крамм осуждает себя за неприязнь, но та - подсознательна, как...

Как...

Ну, ревность.

Разговор продолжается - она и Бруно, главным образом Бруно, он тараторит с неимоверной скоростью, фрау Крамм наслаждается чуть хрипловатым голосом сына. Живым голосом. Проклятые телефоны бессовестно искажают.

Она сидит напротив - диван образовывает полукольцо. Гладит его щеки, ладони и волосы. Наконец-то расспрашивает.

Просто замечательно, Бруно. Я рада, что ты добился своего. Не зря прогуливал школу и шатался по сомнительным барам с оравой приятелей-музыкантов. Как, прости, называется твоя группа? А, «Эго»...

Фрау Крамм смотрит в глубь темных глаз сына, решив: название крайне подходит ему. Эгоист - да. Всегда был эгоистом.

Настоящие гении неспособны любить никого, кроме себя - не так ли?

Испросив хозяйского разрешения, Штефан и он курят. Фрау Крамм не по вкусу, что сын сделался заядлым курильщиком, но она не спорит. Бруно уже двадцать пять - давно не ребенок.

Штефан помалкивает, осматривается. И все меньше нравится фрау Крамм - словно заряжен искристым электричеством, обжигающим до углей.

Почему-то ей мерещится поводок, а ошейник - на горле сына.

Разумеется, она отгоняет странные ассоциации.

Не прерывая беседы, не дотрагиваясь до старых шрамов и минных полей, она зовет обоих парней ужинать. Штефан ерзает, ему неловко - предпочел бы смотаться в отель, куда угодно. Фрау Крамм замечает, но причины *такого* смущения - неясны.

Зато есть подозрения.

Она хмурится. И Штефан хмурится, подвижное лицо напоминает океанскую гладь - малейший ветерок взъерошивает рябь. Один Бруно по-прежнему весел.

Когда ранние сумерки навешивают слои полумрака за окнами, и фрау Крамм приходится включить свет, она решается ступить на заминированную территорию:

-Бруно, почему вас обвиняют в сатанизме?

Взрыв? Ярость, узкий розоватый шнурок губ?

Бруно крайне редко злится. Лишь когда не прав. Когда *признает* неправоту - и все-таки не отступается...

Нет. Хохот - фрау Крамм ныряет в него, будто в спасительную заводь, в прохладный источник живой воды.

-Мам, больше журналистам верь. Они ничего не понимают. Штеф сочинил песню «Смерть бога» - и все, ярлык готов. А понять _о чем_ речь у чертовых папарацци мозгов-то не хватает. Мы не сатанисты. Готика - это искусство, способ выразить себя. А Штефан - вроде современного Бодлера, - в устах Бруно это абсолютный комплимент, с Бодлером он носился еще лет в 18, пытался сочинять музыку на французские стихи.

Жующий картофельные клецки Штефан поперхнулся, покраснел. «Скромный мальчик, не мешало бы Бруно поучиться у него».

Фрау Крамм твердит себе, что друг-и-напарник - не разрушитель, не зло и не гуманоид из летающей тарелки.

А Бруно пускается в подробный рассказ об их заслугах. Фрау Крамм не слишком в восторге от тематики смерти, невыносимых страданий и религиозной критики, однако искусство есть искусство. Гете ведь никто не запрещал писать «Фауста».

Я рада, что ты нашел себя, говорит она.

Бруно кивает. Он выглядит вполне довольным.

А Штефан нервно поглядывает на часы. Почему-то фрау Крамм чудится, будто «гуманоид» намерен схватить ее сына в охапку и уволочь.

Бруно расписывает и свою продюсерскую деятельность, - включая намерение приобрести замок, останки-развалины. Прекрасное место для студии? Бруно, ты сумасшедший.

Мама, поверь, я сумею обустроить там все, - фыркает. Самоуверенность уникальная. Под стекло и в рамку.

«Это моя мечта», добавляет он. Фрау Крамм вздыхает. Неисправимый романтик.

…Штефан смотрит на часы.

Темнота давно завладела комнатой, яркое электричество контрастирует с грузноватой, жаркой ночью. Предметы в доме выпячивают острые углы, даже опрятный круглый коврик на полу превращен в квадрат неведомым волшебником.

За окном - напротив, дикая безлунная ночь. В Берлине не увидишь подобных; Берлин забит рекламой, людьми и ложными огнями - вроде болотных. Звезды задушены ими, будто младенцы - подушками.

До Байрейта глобализация еще не добралась.

Если прислушаться, можно услыхать вой волков.

Это... готично, так, Бруно? Поэтому ты вернулся? Не ради меня, но ради своего идеала, гений? - фрау Крамм замерла, полуотвернувшись. Мысли разбредаются, слишком неожиданно явился Бруно - да еще со своим *другом*.

-Мама? - он подсаживается.

Он чуткий. Странное сочетание чуткости и эгоизма. Как она могла хотя бы *выслушивать* бред о сатанизме - Бруно в принципе неспособен на сознательное зло. Неудивительно, что он активно выступает за Гринпис и против неофашистов.

-Вы останетесь на ночь?

Она чувствует, что Бруно растерян - а Штефан так и открыл рот. Явно у них иные планы.

-Мама, я теперь жить в Байрейте собираюсь, и...

Вздох. Кажется, она мешает. Что ж, дети вырастают. Следует радоваться, что он вообще просидел у нее полдня.

-Твое пианино наверху, - без очевидного перехода произносит фрау Крамм. - Сыграй. Пожалуйста.

Он кивает, улыбается.

-Штеф, - приглашает своего приятеля. Кажется, впервые за день тот доволен, и фрау Крамм вновь чувствует горячий прилив ревности - Штефан-то слышит игру ее сына постоянно, слышит его новые мелодии, сочиняет на них стихи.

Он точно...

Вот именно. Лишает ее сына девственности.

Фрау Крамм вздрогнула. Черный карандаш слегка размазался, отчего глаза Бруно зрительно еще увеличились. Серебро в ушах отражало отблески люстры.

-Мама? - с лестницы позвал Бруно.

-Иду, милый.

Бруно врывается в бывшую детскую. В ней - все по-старому, включая огромный постер The Cure, старый черно-белый постер. На полках любимые книги, самые затрепанные - стихи французских декадентов, Оруэлл и Брэдбери.

Только пианино раньше стояло внизу, потому что сестра готова была придушить обожаемого братика, стоило тому начать нескончаемые «репетиции». А теперь - оно тут, содранный лак и выцарапанные инициалы первой «девушки» Бруно. Мне было восемь, смущенно вспоминает он. Оглядывается на мать и Штефана, последний прикасается к его вещам, словно впитывая, высасывая нечто из них.

Фрау Крамм наблюдает за пантомимой. Узкая фигура Штефана - скальпель, безжалостный скальпель, он рассекает пласты прошлого. И собирает тайную дань.

А Бруно - открыт ему, абсолютно открыт, мой мальчик такой добрый и мягкий, совсем как его отец, Бруно, что этому Штефану нужно от тебя, скажи правду, Бруно...

Она прерывает очередную паузу. Повторяет просьбу.

-Здесь неважная акустика, - тоном профессионала говорит Бруно.

-Неважно. Сыграй что-нибудь из *своего*.

Она садится на кровать. Штефан - на пол, прямо у постера The Cure, будто молясь кривляющемуся Роберту Смиту «сотоварищи». Нет - молиться он намерен другому.

Бруно открывает крышку пианино, его пальцы вспоминают ощущение старой пластмассы и дерева. Он давно не играл на пианино - лишь на синтах, а теперь - возврат.

В детство?

Не хватает только дежурного «Бруно-о, тебя удушить сейчас или потом?!» сестренки.

Впрочем, его нынешние слушатели куда благодарней.

Он выбирает Jericho, песню, целиком построенную на фортепианных проигрышах, практически нет электронных «фишек». Идеальный вариант.

Он немного колеблется, прежде чем приступить. Профессионализм - нуднее совести, бурчит ерунду насчет акустики, недостаточного оборудования и так далее.

Зато с первой нотой растворяется в мотиве.

Фрау Крамм слушает игру сына. Напряженно. Мелодия болезненна и красива, а Бруно стал воистину великим мастером - композитором. Однако она сознает: музыка - инициация, телепатическое «я-зову-тебя», обращенное...

Не к ней.

Не к ней!

Мелодия - шепчет, вкрадчиво и шелково. Фрау Крамм не знает слов, не хотела бы знать. Воображение рисует водопад, обвивающий ласками наяд чье-то тело, у наяд - вскрытые вены, кровь истекает вместе с водой. Песня - зовет. Говорит на языке, понятном даже гуманоидам.

А Бруно играет, и он - как и прежде! - совершенно отстранен, смежил веки и сжал губы. Будто сдерживается - а то и сердце выскочит, чтобы помочь десяти пальцам играть.

Фрау Крамм оборачивается к Штефану.

Она терзает аккуратными ногтями выглаженное покрывало, ибо Штефан - жертва вкрадчивых темнооких наяд, его они ласкают, его поят сладкой, будто плавленая карамель, кровью. Она видит, как напряглось жилистое тело *друга*, рот шевелится, ресницы трепещут.

Фрау Крамм понимает: в этой комнате она вновь одна.

Ей хочется кричать.

Но она негромко прерывает. Аплодисментами.

-Тебе понравилось, мама?

-Да, - правда и ложь - сращены. Как музыка и слова в песне. - Ты великий музыкант, Бруно.

Дрожь в голосе скрыть не способна, но дрожь уместна. Она гордится сыном. Искренне.

-Мама, нам со Штефаном пора, - он обнимает ее, целует в щеку. Фрау Крамм вдыхает аромат парфюма. Он сменил одеколон, отсутствующе фиксирует она.

«Хорошо, что так и не затронула тему личной жизни. Чуткость - это у нас, Краммов, семейное».

-Заходите еще, - традиционная фраза у порога. Принимает благодарности и обещания. Конечно, они зайдут. Обязательно. Я тебе надоесть успею, смеется Бруно. Высказывает предположение, сколько инфарктов среди знакомых фрау Крамм вызовет появление блудного сына. Теперь даже «скромный» Штефан хихикает. Видимо, шокинг - его амплуа. Он ведь актер. Бруно рассказывал.

Они растворяются в темно-индиговом ватном вечере.

Фрау Крамм подходит к окну. Наблюдает, как Бруно и Штефан приближаются к серебристому BMW. Это машина сына, но за руль собирается сесть его друг.

Перед отъездом они целуются.

Ошибиться невозможно - сумерки или утро, ритуал поцелуя однозначен и узнаваем. Кроме того, он - лишь подтверждение.

Музыка не умеет лгать или скрывать. Фрау Крамм всего-то получила дополнительное доказательство...

...И не стала разглядывать, резким движением задернула жалюзи.

Дети вырастают - и выбирают разные пути. Ей придется смириться.

«Добро пожаловать домой, Бруно».

Слезы предательски щипали ее глаза, но она улыбалась - и незаметно для себя мурлыкала мелодию сына.

«Я ошибалась в тебе, Бруно. Оказывается, ты способен полюбить».