Sopor Aeternus: Нарцисс

[german-gothic-slash]

1. Фандом – Sopor Aeternus
2. Пэйринг – Анна Варни и…
3. Рейтинг – NC - 17
4. Жанр - ангст, AU
5. Комментарий - данный сюжет можно рассматривать, как AU, тем более что здесь даже нет указания на место, где все происходит.
6. Предупреждение – насилие, кровища, а также много вкусного.
7. Дисклеймер – все персонажи принадлежат сами себе, выгоду не извлекаю, описываемые события являются плодом больной фантазии автора.

Нарцисс.


- Ах, дорогуша, какая же ты красивая… - слова соскользнули с губ вместе с хищной змеей-улыбкой. Но в уголках глаз, обожженных этой красотой, выступили слезы. Мужчина, склонился над той, кого называл Богиней и, словно в трансе, следил за собственной рукой, гладившей ее волосы.
- Такая красивая…- Он припал сухими губами к ее телу, и каждой клеточкой своей иссушенной ветром и солнцем кожи почувствовал исходящий от его Богини холод. Начал гладить, словно любимое дитя, умершее и так и не изведавшее родительской ласки, тщетно ожидая ответа. Ему отчетливо представилось, что прекрасное существо, чересчур крепко сжимаемое в руках,– его ребенок, нежно любимый, невинный, чистый. Его сердце словно сжали раскаленные докрасна тиски - настолько сильно он любил свою мертвую дочь. Намного сильнее, чем способна любить женщина.

Он восхищался телом, которое обнимал, желая сделать эту прекрасную, словно пришедшею из другого мира фигуру своей частью. И одновременно больше всего на свете он ненавидел именно Ее, своего ребенка – доказательство его мужской природы, росток, проросший из семени в земле, казавшейся мертвой. Его черные одежды почти скрывали уродливое, предназначенное не для жизни, но для существования тело. Он ненавидел и себя, а за что и сам сказать не мог.

Не любил себя столь же сильно, сколь любил Ее. Недостижимую, сильную, свежую, танцующую в одиночестве. Ему с болезненной резкостью представился ее танец - взмахи руки, сплетающие тени в изящный узор, легонько прикасавшиеся к бархатной темноте. Он пытался повторить ее движения, но выходило лишь не умелое подражание, трепыхание птицы на слишком сильном ветру. Оставалось лишь смеяться над собой – гусеница, пытающаяся повторить движения бабочки, уродлива и отвратительна сама по себе.

Как же он любил Богиню, она стала для него даже не иконой, на которой мог быть запечатлен ее лик, а идеалом, к которому ему не дано было придвинуться и на шаг. Она была младше его на четырнадцать лет, и в отличие от него в ней кипела жизнь, деятельная, созидательная. Раньше, но не теперь.Она шутила, обволакивая собой, словно ароматом дорогих духов. Она спорила о предметах искусства также легко, как и кокетничала. Она не звала никого с собой, но многие шли за ней. А он плелся отдельно, волоча свои одежды, готовый защищать свою любовь. Он готов был вонзить свои по-птичьему длинные когти в горло того, кто назвал бы Ее уродливой. Прекрасная, как первые лучи восходящего солнца или последние отблески догорающего заката.

Но разве не интереснее ли петь об уродстве, чем восхвалять красоту?
Бывало, что он любовался собой, с удовольствием повторяя, какой же он некрасивый. Снова и снова убеждался в этом, глядя в мутную гладь старого зеркала. Иногда ему всерьез казалось, что он не увидит там своего отражения.

О, он хорошо понимал, насколько эгоистичен – он был хранителем, Цербером своей любви, и потому лишь он один мог погубить ее. Паук защищал бабочку от всех для себя и только ради себя. И, казалось, что из круга Дочь-Возлюбленная-Часть себя не вырваться.
Он хотел обладать, уложил Ее на гладкий пол, не давая своей Королеве открывать глаз. Она могла бы проснуться в нем, но ее Цербер слишком хорошо вжился в роль мужчины. И хотел, что его ребенок лежал под ним, крепко сжатый паучьими лапами своего отца.

Она была обнажена, потому что он был уверен, что столь совершенное тело не должно скрывать ничто. Одежда скрывает грех, а разве может быть греховным ребенок? Он стал целовать спутанные пряди ее волос, мягкие, источающие цветочный аромат.
А его волосы? Это аромат смерти…

Ее губы, скулы, лоб, белоснежные фарфоровые, шея, грудь с маленькими сосками – его язык жадно, требовательно ласкал покорное безропотное тело. Ему нравилось, что такая красавица принадлежала ему. Еще не много и это стало бы поводом для гордости.

Он скинул с себя лохмотья, похожие на рубище священника и остался обнаженным в пугающем несоответствии с Ею.

Зачем хотел он хотел осквернить собственную дочь?

Он просто хотел доказать всем и самому себе, что идеалов не существует.

Он вовсе не был бесполым, как многие думали. Смеясь над людской наивностью, прятал ненавистное мужское естество под своим рубищем.

Его мужская природа живо откликалась на красоту, лежавшей перед ним фигуры. Она не живая, нет. Из фарфора ли, изо льда ли…А внутри Она также холодна, как и снаружи. Непонятная, заставляющая задыхаться резким высокогорным воздухом, пропитанным снегом и инеем. И прямо в этом воздухе распускались цветы.

Цветы зла? Он двигался, закрыв глаза, потому что не мог наблюдать со стороны. Лучше вообще не видеть – он же так хотел Ее. Ее для себя. Себя в Ней.

Снежинки – она царапают палитрой цветов, от розового до фиолетового, яркими лучиками-лезвиями, а потом их становится так много, что хочется закричать. Слишком много. Пространство сжимается под таким напором, они кружатся все быстрее и быстрее, просачиваются холодными змейками под кожу, слепят глаза, забираются в нос, сковывая дыхательные пути.

Они, словно черви, пожирающие изнутри.
Это совсем не то, что заниматься любовью с живым.
Он – черви.
Она – снежинки.
Но мертвы они оба.

Он понимает это в тот самый момент, когда лишается способности видеть из-за кружащейся в снежном вальсе смерти. Он выкрикивает свое имя.

Потому что священен тот, кто породил на свет прекрасное создание, лежащее под ним.
Боги любят, когда им поклоняются.

Ему вспоминаются снежинки. Внезапно он понимает, что и у нарциссов белые лепестки.
А. Могут. Ли. Они. Резать.
Усмехается. Не пори чушь. Всего лишь цветы.

Осталась еще одно дело.
Остался последний способ соединиться с Ней. Он никогда не задумывался о таком раньше…

Он так хотел быть ею…Он так искаженно любил Ее и так самозабвенно ненавидел себя – стоит лишь изменить полярность этой любви-нелюбви и появится Она. Словно в насмешку над, тем, кто всегда будет в Ее тени.

Его ногти без труда вошли в Ее горло. Хлынул фонтан алой горячей крови, попавшей ему на лицо, и полностью окрасившей его руки. Кисти теперь казались одетыми в красные перчатки, похожи на перчатки средневековых палачей, кровь продолжала струится и Он мог бы поклясться, что та переливается, поигрывая радужными всполохами. Она была горячей как само солнце, хоть и текла внутри мертвеца.

Он разодрал ее горло – раздвинул жутковатое зияющее отверстие, затем с усилием оторвал ее плоть самого края, несмело поднес ко рту. Удивление еще не покинуло палитру его эмоций – и он поражен был тем, что умеет еще чего-то бояться.

Он почувствовал едва-едва слышимый аромат, который никак не смог квалифицировать. Так пахла убитая богиня, плоть которой он отправил в рот. Затем, раздирая горло, с жадностью голодающего и благоговением праведника, он начал проглатывать куски больше и больше. Он стал нечеловечески силен, настолько, что запросто отрывал куски восхитительной белой плоти, заталкивая их в рот и тут пожирая. С каждым куском он становился все сильнее, одурманенный надеждой соединиться с Ней. Ошметки кожи окружали его трапезный стол и, сидя в луже крови, он сдирал ее с новой порции мяса. Все его тело было вымазано в крови – а он наслаждался, вынимая из разорванного живота кишки своего ребенка. Точно средневековая графиня, купавшаяся в крови девственниц для сохранения молодости и своей цветущей, подобно вишневым деревьям, красоты. Его покинули все чувства кроме запредельного желания обладать.

Он сумел почти невозможное - от хрупкого тела Богини не осталось почти ничего. Ошметки кожи, вырванные из Ее лона внутренности и кости, кое-где переломленные пополам. И если бы было можно, он пожрал бы и их, чтобы ничего не осталось от Любимой, чтобы никто больше не увидел свет, исходящий от Нее.

Ему показалось этого мало – он принялся подбирать клочки ее разорванной им же кожи, запихивать их в рот, глотать, не жуя. Слизывать ее кровь с кафельных плит пола …
И когда безумие достигло предела, а от Нее не осталось и следа, он вдруг понял, что остался один. Облизывая соленые, вымазанные кровью губы, он отчетливо представил себе, что будет делать один, одержимый Ею. А значит самим собой, ведь теперь она стала его частью.

Свершился некий Страшный Суд в отдельной взятой вселенной. И новое божество было спокойно.

Он пожрал себя, ведь она – была Его частью еще раньше. Сказать точнее – она была им.
Это был некий апогей одновременной любви и ненависти к себе, настолько сильной, что уничтожили прежний мир, воссоздав новый из крови и спермы Его.

Он не смог примириться с самим собой, существующим в вакууме, куда редко-редко попадают солнечные лучи. Но теперь, вглядываясь в зыбкую гладь зеркала – он видел отголоски ее черт, редкие мазки красной акварели, на черной до боли знакомой картине. Она неизменно улыбалась – живая, артистичная, непорочная. Такая, какой он любил Ее. Сама мысль о том, что такое чудо поселилось в нем, приводила его в восторг, и он ронял слезы. Потому, что она так и не успела научить его радоваться…

И каждый раз, встречая ее По Ту Сторону, там откуда лилась музыка его песен, он обещал подарить Ей нарцисс.

С белыми лепестками. Лепестками-снежинками. Непорочными, как сама смерть.