so gehts im Leben
1. Фандом - Skorbut, Отто Дикс
2. Пэйринг - draw/Galda
3. Рейтинг - R
4. Жанр - в затруднении
5. Комментарий -
6. Предупреждение -
7. Дисклеймер - первый текст основан на рассказах Драу о поездке в Минск на концерт Скорбута.
FUEL
читать дальше… первое – это мое имя. Меня зовут драу.
Первое – это мое имя, второе – это его имя. Его зовут Даниэль. Я писал о его имени как о леденце, как о кисло-сладком леденце, который тает во рту, тает медленно, мятно, оставляя прохладу и желание произносить его еще и еще. Я давал ему другие имена, я научился видеть его в изломанных и пугающих порождениях моего сознания. Я видел в нем преемственность моих желаний и причину моих страданий. Я научился узнавать его в моих ночных кошмарах, осязать его присутствие по телефонным проводам, я предсказывал его появление в сети с точностью до минуты. Я надеялся и продолжаю надеяться на его письма, я жил и продолжаю ими жить. Его зовут Даниэль.
Первое – это мое имя, второе – это его имя, третье – это мои глаза. Я не отпускал его взглядом ни на секунду, пока он не стал сжиматься всеми своими двумя метрами роста, пока не стал отводить глаза, пока у него не стали дрожать руки – мягкие добрые руки, сильные ладони, в которые так уютно, складочка к складочке, укладывались мои. Он прятался от моего взгляда, ощущал его как ожог, как смакующее тление на холеной светлой коже, как неуклонно ласковые язычки пламени, которые неминуемо разгорались у него на губах и в паху.
Первое – это мое имя, второе – это его имя, третье – это мои глаза, четвертое – это его глаза. Светло-темные, неуловимого серого оттенка в неотвязном мерцании клубного освещения. Добрые глаза ребенка или животного – ребенка, не ведающего о пороке и похоти, животного, готового подойти и потереться о мою ногу своей ухоженной шерсткой. Два светоча благой наивности, которую я был готов выпить залпом. Они подергивались шелковистой пленкой, когда я облизывался, удобно умащиваясь на его уютных плечах, и его губы ловко произносили мое имя, складываясь как для поцелуя. Я дрожал в подкатывающем томительном экстазе, когда он поглядывал на меня снизу вверх, остро чувствовал его мягкие круглые колени, смущенно пытающиеся избежать соприкосновения с моими.
Первое – это мое имя, второе – это его имя, третье – это мои глаза, четвертое – это его глаза, пятое – это время. Оно подыхало, как больной котенок, коллапсировало, как красный карлик; оно то растягивалось на сокрушительные мгновения и тогда выхватывало поворот головы, улыбку, взгляд, прикосновение, изменение интонации, проскальзывающие бархатистые нотки – выдергивало эти невероятные моменты и впечатывало в мою память навсегда; то выдирало и комкало минуты и часы, отшвыривало – я не помнил ничего из того, что не было связано с Даниэлем. Я отсчитывал время по биению пульса в висках, исполнялся ужасом, что до сих пор еще не… судорожно отгонял эту мысль, но она приплывала на волнах агонизирующего тиканья часовой стрелки. Я отводил Даниэля в сторонку, говорил ему что-то, стараясь оторвать его от беснующейся и жадной толпы, я объяснял, что у меня нет времени, но сам при этом оцепенело слушал его влажное дыхание и смотрел на беснующиеся отблески мыслей и – я был уверен в этом! – догадок – в его глазах. Я осторожно поглаживал его руки, предплечья, такие мягкие и такие родные, как будто в порыве откровенности, как будто пытаясь что-то донести – очень важное, но смутно понимаемое и такое сложное в своей простоте. А я просто хотел ему сказать, что у нас нет времени.
Первое – это мое имя, второе – это его имя, третье – это мои глаза, четвертое – это его глаза, пятое – это время, шестое – это его тело. Он тихо смеялся, и я улыбался в ответ на его смех; готовый к нежности, я клал голову на его плечо, чувствуя запах сдержанной силы, свежего пота, какого-то одеколона, алкоголя, собственных ночных терзаний, горьковатый запах волос, грима, чувства вины, пушистый запах здоровья, немного хвойный аромат молодости и неутраченного желания. Мои руки крались по его телу, осторожно, как по минному полю, одно неверное движение – и взрыв негодования и обиды, может быть, даже страха и поддельного непонимания. Его невинность затянулась еще на несколько минут – мы канули в черное марево – за какой-то спасительной ширмой я увлек его за собой на кресло, не отпуская, прижимал к себе это плюшевое туловище, как ребенок прижимает мягкую игрушку – я ведь тоже хотел проснуться от вечного кошмара холода и одиночества. Я мягко лизнул его манный живот – на языке остался привкус неуверенного самолюбования - уткнулся носом в пах и вдохнул аромат нарциссов и чистого белья. Утопая в спасительной смуглой темноте, я приникал к горячему члену, чувствуя, как широкие аккуратные ладони осторожно ложатся мне на затылок – мои пальцы скользили по натянутой гладкой коже, губы выискивали в потаенных складках привкус влаги. Замедленные, тянущие негой движения даруют потоком свободу в промежности и голове.
Первое – это мое имя, второе – это его имя, третье – это мои глаза, четвертое – это его глаза, пятое – это время, шестое – это тело, седьмое – это мысли. Эти ликующие, пьянящие мысли, водоворотом уносящие в пенную бесконечность, мысли о том, что это все-таки было, что это не мои покалеченные фантазии, обрезанные цензурой разума и чрезмерно долгого ожидания. Что это все-таки было – я все-таки целовал эту спину, под плотной кожей которой лениво перекатывались мускулы. Что это все же было – Даниэль вздрогнул, когда я, спустив и без того едва держащиеся трусы, откровенно и тягуче вжался в его задницу, пухлую и аккуратную; он дернулся и тихо пробормотал что-то непристойное, а я не мог поддерживать беседу в тот момент. Я легонько покусывал истерзанное нежностью тело, слушая влажный шорох трущейся плоти, глубоко вдыхал запах его волос на затылке, дразнил языком мочки ушей - легкая горечь с привкусом жизни. Это все же было – Даниэль, поняв, что я уже растекся каплями чистого удовольствия по его телу, осторожно перевернулся – вид у него был недоуменный и ошарашенный. Он сказал что-то вроде – я так и знал, что в России меня поимеют. Я поправил – в Белоруссии, и продолжал с какой-то прощальной жадностью гладить его по груди. Это все же было. И я знал, что впредь буду жить этими мыслями, мыслями о том, что это все же было.
Первое – это мое имя, второе – это его имя, третье – это мои глаза, четвертое – это его глаза, пятое – это время, шестое – это тело, седьмое – это мысли…
- молодой человек, чаю будете?
Уставшая бортпроводница бесцеремонно потрясла за плечо худенького парнишку – он, казалось, ничего не замечал, безмысленно уставившись в окно вагона, полностью погруженный в свои мысли.
- что? Чаю? Нннет, спасибо.
Mitternachtsonne
Рейтинг: NC-21
Коммент: это первый вариант, раз написал - выкладываю, но для самого draw все же вариант выше
читать дальшеCuanto mas vives, mas mueres. ©
все, что нужно - это полюбить убивать.
draw покатывался со смеху, глядя на обескураженную физиономию даниэля. тот всерьез надеялся, что получит за свои сорок песо невинную жопу двенадцатилетнего парня. парень-то и в самом деле оказался двенадцатилетним, только, напившись вдоволь aguardiente, малыш признался, что успел дать шести норвежским шахтерам, двум американским менеджерам, кокаинисту-метису, кельтскому профессору, был превесело выебан перуанской футбольной командой, канадским уфологом и католическим священником, давшим ему наутро отпущение всех грехов. по всей видимости, именно ввиду последнего факта парень считал, что имеет право называть себя девственником. гальда в ярости придушил пацана, несмотря на протестующие вопли draw - на этот раз была его очередь.
латиноамериканцы - особая раса. абсолютный потенциал, абсолютная жертвенность - немая и ласковая, как у котят. они верят в белого человека, бога и силу денег. у них нет ни малейших сдерживающих начал - ни моральных, ни законных. кажется, они и в самом деле произошли частично от животных, частично от птиц.
в этой стране draw и даниэль не чувствовали себя чужими, иными. тут ты можешь быть геем, музыкантом, извращенцем, поэтом, ученым, бакиром, мудозвоном, наркоманом, военным - тут ты можешь быть кем угодно. единственное - ты не можешь быть чужим. тут в припадке нежности разбивают бутылки о головы любовников, отрезают члены в отместку за отданный налево поцелуй, расплачиваются жопой за гадание, ищут платоническую и вечную любовь, рассказывая о прежних отнюдь не невинных забавах. тут можно все, даже если тебе нечем за это платить.
даниэля привлекали тела, как ребенка привлекают игрушки. он раздевал draw, долго, с каким-то потусторонним любопытством рассматривал изящные сочленения, локти и коленные чашечки, удивленно трогал хрупкие позвонки, с болезненным упоением целовал тонкие пальцы. потом по-щенячьи тыкался лицом в шею и влажно сопел в ушко, смешно всхлипывая, когда очередная порция спермы покидала его член, вероятно, надеясь все же кого-то оплодотворить.
по вечерам город охватывали эпидемии насилия. draw увидел спину - здоровенную спину с роскошной татуировкой в виде жалящего скорпиона. он бредил ею целых два дня, прежде чем решился подойти к обладателю оной, попросить закурить и тихо прирезать его на глазах явно одобряющих его зрителей. - когда сдираешь кожу, ее надо заворачивать вот так, - показывал случайный полицейский, не оставшийся равнодушным к неумелым попыткам draw вырезать кусок спины со столь приглянувшейся ему тату. потом гот долго торговался со скорняком, требующим целых двадцать песо за выделку куска кожи с последующим пошивом из нее пояса - татуировку требовалось сохранить.
города в северной европе построены, как правило, вокруг кладбища; тут кладбища отсутствовали по определению. ночь оставляла свой урожай валяться на улицах, los muertos e idos no tienen amigos, голодные нищие и крысы не давали трупам протухнуть. молоко скисает прежде, чем ты донесешь его до дома, фрукты сгнивают раньше, чем ты их очистишь и поднесешь ко рту.
штаны даниэля были спущены до колен - draw, нетерпеливый и неосторожный, с растрепанными, прилипшими к лицу волосами, раскрасневшийся и запыхавшийся - старался кончить побыстрее. из окна сторожки на них поглядывал какой-то альбинос - он вяло мастурбировал, время от времени понимающе подмигивая draw. тот показал ему fuck и отвернулся, не прекращая фрикций. потом даниэль прижимался лицом к его груди, и draw чувствовал, как светлые ресницы щекотно касаются его сосков. в тот раз они так и заснули в парке на скамейке.
старый пьяный скандинав обнимал молоденькую прошмандовку с круглыми сиськами и невинным ртом. он пришел сюда за молодостью. draw и гальда пришли на запах крови. шустрые пидорки маячили около барной стойки, эрегированные нервы были натянуты, как провода, и переливались всеми оттенками пурпура - это как радуга одного цвета. проводники устаревшего оргазма - draw смеется над желто-красно-черными трусами даниэля. задница раскрывается, как книга на закладке - под жизнерадостные подбадривания бармена и скандинава даниель ебет красивую девочку, больную лейкемией. девочку уже овевает ветер, и даниэль назавтра носится по городу в поисках черных цветов. draw не возражает - он пытается коснуться гальды даже во сне, но девочка и в самом деле была очень красивая. электрические искры пронизывают оба тела, позванивают неоном из закрытого окна - кондиционер почти беззвучно обдувает распухшие члены, запах спермы наводняет время и пространство.
шшш...- draw тихонько поцеловал даниэля. они спрятались за пологом и нетерпеливо ждали, когда же уйдет из храма последний молящийся. - brujo рассказал мне, что когда-то жил на месте этого храма доблестный воин, гуляка и бабник. и пришла за ним смерть, и так неудачно, сука, пришла, что завопил он - дура ты старая, сколько раз ты могла прихватить меня на поле боя, так нет, приперлась, когда я лежу в постели с прекрасной девушкой! смерть замешкалась - ее еще никто дурой не называл - и ушла. и явилась через некоторое время за воином на поле боя, и тогда-то тот уже не смог отпереться. - draw куснул даниеля за ухо. - теперь говорят, что если трахнуться в этом храме, то будешь жить долго. и даже наверное счастливо... бледное тонкое тело совсем расслабилось, руки покорно легли на крепкие бицепсы, синие сполохи дрязняще пробегали под полузакрытыми веками - гальде стало казаться, что за спиной, между приторными иконами и закостеневшими статуями, и впрямь стоит, оперевшись на косу, сама смерть. и пробегали мурашки по коже, заставляя все плотнее вжиматься в такой теплый впалый живот, целовать подвижный тугой рот, тихо и настойчиво прокладывая дорогу в жизнь - им обоим.
the fact of addiction emposes contact. неважно, кто был третьим, лишь бы он отвечал на ласки без излишнего пыла и враждебности. этого здорового мужика они сняли по просьба draw - сейчас он мирно протухал в гостиной в ожидании, когда предоставится возможность выкинуть его в ближайшие к отелю заросли. под утро даниэль проснулся от отсутствия ощущения draw рядом - непонятные звуки доносились из все той же гостиной. гальда был готов к чему угодно - к минету с мертвым членом, к слезливым недовысказанным признаниям, к попыткам трахнуть покойника в жопу. но к этому-то он точно не был готов - draw сидел на теле примерно в области живота и преспокойно кушал тортик. чего не спишь? - спросил. - я... это... проснулся. - тортик будешь? гальда кивнул. тоже уселся на бывшего мужика, и они на пару, блаженно щурясь и облизываясь, с завидным аппетитом уминали торт, как будто сто лет ничего не ели.
draw был бестелесен, как призрак. даниэль сочился, истекал жизнью. они не путали смерть и разложение. за ночь из небытия вылуплялось достаточно людей, чтобы позволить себе оставить за порогом одного-двух. бесконечные позывы похоти в райском саду - должно быть, именно это чувствовала ева после поедания иных фруктов. пронзительное, до боли, терпение - иначе конец. соскабливать кожицу с воспаленного воображения нельзя бесконечно долго, пожалуй, только латинская америка способна довести дело до конца. выцветшие зубы негра напротив - draw тихо вздрагивает. безбрежные парки и медная плоть странников, железные каркасы и летаргия, участившиеся запахи влажной земли, пота, смолистого дыма ежедневной крови. лабиринты нор и прогрызенные крышки канализаций. даниэль все чаще обнимал draw, свернувшегося в клубочек - наутро оба плавали в поту, но оторваться было страшно. еще нерожденное будущее топко, личиночно, подстерегало на пороге, а прошлое - то ли бывшее, то ли все же нет - прощально улыбалось из-за окна...
выношу благодарности draw, алессандро барикко, лоуренсу дарреллу, уильяму берроузу, юрию мамлееву, альдо нове, генри миллеру, ахэ, кирилу и мефодию.
2. Пэйринг - draw/Galda
3. Рейтинг - R
4. Жанр - в затруднении
5. Комментарий -
6. Предупреждение -
7. Дисклеймер - первый текст основан на рассказах Драу о поездке в Минск на концерт Скорбута.
FUEL
читать дальше… первое – это мое имя. Меня зовут драу.
Первое – это мое имя, второе – это его имя. Его зовут Даниэль. Я писал о его имени как о леденце, как о кисло-сладком леденце, который тает во рту, тает медленно, мятно, оставляя прохладу и желание произносить его еще и еще. Я давал ему другие имена, я научился видеть его в изломанных и пугающих порождениях моего сознания. Я видел в нем преемственность моих желаний и причину моих страданий. Я научился узнавать его в моих ночных кошмарах, осязать его присутствие по телефонным проводам, я предсказывал его появление в сети с точностью до минуты. Я надеялся и продолжаю надеяться на его письма, я жил и продолжаю ими жить. Его зовут Даниэль.
Первое – это мое имя, второе – это его имя, третье – это мои глаза. Я не отпускал его взглядом ни на секунду, пока он не стал сжиматься всеми своими двумя метрами роста, пока не стал отводить глаза, пока у него не стали дрожать руки – мягкие добрые руки, сильные ладони, в которые так уютно, складочка к складочке, укладывались мои. Он прятался от моего взгляда, ощущал его как ожог, как смакующее тление на холеной светлой коже, как неуклонно ласковые язычки пламени, которые неминуемо разгорались у него на губах и в паху.
Первое – это мое имя, второе – это его имя, третье – это мои глаза, четвертое – это его глаза. Светло-темные, неуловимого серого оттенка в неотвязном мерцании клубного освещения. Добрые глаза ребенка или животного – ребенка, не ведающего о пороке и похоти, животного, готового подойти и потереться о мою ногу своей ухоженной шерсткой. Два светоча благой наивности, которую я был готов выпить залпом. Они подергивались шелковистой пленкой, когда я облизывался, удобно умащиваясь на его уютных плечах, и его губы ловко произносили мое имя, складываясь как для поцелуя. Я дрожал в подкатывающем томительном экстазе, когда он поглядывал на меня снизу вверх, остро чувствовал его мягкие круглые колени, смущенно пытающиеся избежать соприкосновения с моими.
Первое – это мое имя, второе – это его имя, третье – это мои глаза, четвертое – это его глаза, пятое – это время. Оно подыхало, как больной котенок, коллапсировало, как красный карлик; оно то растягивалось на сокрушительные мгновения и тогда выхватывало поворот головы, улыбку, взгляд, прикосновение, изменение интонации, проскальзывающие бархатистые нотки – выдергивало эти невероятные моменты и впечатывало в мою память навсегда; то выдирало и комкало минуты и часы, отшвыривало – я не помнил ничего из того, что не было связано с Даниэлем. Я отсчитывал время по биению пульса в висках, исполнялся ужасом, что до сих пор еще не… судорожно отгонял эту мысль, но она приплывала на волнах агонизирующего тиканья часовой стрелки. Я отводил Даниэля в сторонку, говорил ему что-то, стараясь оторвать его от беснующейся и жадной толпы, я объяснял, что у меня нет времени, но сам при этом оцепенело слушал его влажное дыхание и смотрел на беснующиеся отблески мыслей и – я был уверен в этом! – догадок – в его глазах. Я осторожно поглаживал его руки, предплечья, такие мягкие и такие родные, как будто в порыве откровенности, как будто пытаясь что-то донести – очень важное, но смутно понимаемое и такое сложное в своей простоте. А я просто хотел ему сказать, что у нас нет времени.
Первое – это мое имя, второе – это его имя, третье – это мои глаза, четвертое – это его глаза, пятое – это время, шестое – это его тело. Он тихо смеялся, и я улыбался в ответ на его смех; готовый к нежности, я клал голову на его плечо, чувствуя запах сдержанной силы, свежего пота, какого-то одеколона, алкоголя, собственных ночных терзаний, горьковатый запах волос, грима, чувства вины, пушистый запах здоровья, немного хвойный аромат молодости и неутраченного желания. Мои руки крались по его телу, осторожно, как по минному полю, одно неверное движение – и взрыв негодования и обиды, может быть, даже страха и поддельного непонимания. Его невинность затянулась еще на несколько минут – мы канули в черное марево – за какой-то спасительной ширмой я увлек его за собой на кресло, не отпуская, прижимал к себе это плюшевое туловище, как ребенок прижимает мягкую игрушку – я ведь тоже хотел проснуться от вечного кошмара холода и одиночества. Я мягко лизнул его манный живот – на языке остался привкус неуверенного самолюбования - уткнулся носом в пах и вдохнул аромат нарциссов и чистого белья. Утопая в спасительной смуглой темноте, я приникал к горячему члену, чувствуя, как широкие аккуратные ладони осторожно ложатся мне на затылок – мои пальцы скользили по натянутой гладкой коже, губы выискивали в потаенных складках привкус влаги. Замедленные, тянущие негой движения даруют потоком свободу в промежности и голове.
Первое – это мое имя, второе – это его имя, третье – это мои глаза, четвертое – это его глаза, пятое – это время, шестое – это тело, седьмое – это мысли. Эти ликующие, пьянящие мысли, водоворотом уносящие в пенную бесконечность, мысли о том, что это все-таки было, что это не мои покалеченные фантазии, обрезанные цензурой разума и чрезмерно долгого ожидания. Что это все-таки было – я все-таки целовал эту спину, под плотной кожей которой лениво перекатывались мускулы. Что это все же было – Даниэль вздрогнул, когда я, спустив и без того едва держащиеся трусы, откровенно и тягуче вжался в его задницу, пухлую и аккуратную; он дернулся и тихо пробормотал что-то непристойное, а я не мог поддерживать беседу в тот момент. Я легонько покусывал истерзанное нежностью тело, слушая влажный шорох трущейся плоти, глубоко вдыхал запах его волос на затылке, дразнил языком мочки ушей - легкая горечь с привкусом жизни. Это все же было – Даниэль, поняв, что я уже растекся каплями чистого удовольствия по его телу, осторожно перевернулся – вид у него был недоуменный и ошарашенный. Он сказал что-то вроде – я так и знал, что в России меня поимеют. Я поправил – в Белоруссии, и продолжал с какой-то прощальной жадностью гладить его по груди. Это все же было. И я знал, что впредь буду жить этими мыслями, мыслями о том, что это все же было.
Первое – это мое имя, второе – это его имя, третье – это мои глаза, четвертое – это его глаза, пятое – это время, шестое – это тело, седьмое – это мысли…
- молодой человек, чаю будете?
Уставшая бортпроводница бесцеремонно потрясла за плечо худенького парнишку – он, казалось, ничего не замечал, безмысленно уставившись в окно вагона, полностью погруженный в свои мысли.
- что? Чаю? Нннет, спасибо.
Mitternachtsonne
Рейтинг: NC-21
Коммент: это первый вариант, раз написал - выкладываю, но для самого draw все же вариант выше
читать дальшеCuanto mas vives, mas mueres. ©
все, что нужно - это полюбить убивать.
draw покатывался со смеху, глядя на обескураженную физиономию даниэля. тот всерьез надеялся, что получит за свои сорок песо невинную жопу двенадцатилетнего парня. парень-то и в самом деле оказался двенадцатилетним, только, напившись вдоволь aguardiente, малыш признался, что успел дать шести норвежским шахтерам, двум американским менеджерам, кокаинисту-метису, кельтскому профессору, был превесело выебан перуанской футбольной командой, канадским уфологом и католическим священником, давшим ему наутро отпущение всех грехов. по всей видимости, именно ввиду последнего факта парень считал, что имеет право называть себя девственником. гальда в ярости придушил пацана, несмотря на протестующие вопли draw - на этот раз была его очередь.
латиноамериканцы - особая раса. абсолютный потенциал, абсолютная жертвенность - немая и ласковая, как у котят. они верят в белого человека, бога и силу денег. у них нет ни малейших сдерживающих начал - ни моральных, ни законных. кажется, они и в самом деле произошли частично от животных, частично от птиц.
в этой стране draw и даниэль не чувствовали себя чужими, иными. тут ты можешь быть геем, музыкантом, извращенцем, поэтом, ученым, бакиром, мудозвоном, наркоманом, военным - тут ты можешь быть кем угодно. единственное - ты не можешь быть чужим. тут в припадке нежности разбивают бутылки о головы любовников, отрезают члены в отместку за отданный налево поцелуй, расплачиваются жопой за гадание, ищут платоническую и вечную любовь, рассказывая о прежних отнюдь не невинных забавах. тут можно все, даже если тебе нечем за это платить.
даниэля привлекали тела, как ребенка привлекают игрушки. он раздевал draw, долго, с каким-то потусторонним любопытством рассматривал изящные сочленения, локти и коленные чашечки, удивленно трогал хрупкие позвонки, с болезненным упоением целовал тонкие пальцы. потом по-щенячьи тыкался лицом в шею и влажно сопел в ушко, смешно всхлипывая, когда очередная порция спермы покидала его член, вероятно, надеясь все же кого-то оплодотворить.
по вечерам город охватывали эпидемии насилия. draw увидел спину - здоровенную спину с роскошной татуировкой в виде жалящего скорпиона. он бредил ею целых два дня, прежде чем решился подойти к обладателю оной, попросить закурить и тихо прирезать его на глазах явно одобряющих его зрителей. - когда сдираешь кожу, ее надо заворачивать вот так, - показывал случайный полицейский, не оставшийся равнодушным к неумелым попыткам draw вырезать кусок спины со столь приглянувшейся ему тату. потом гот долго торговался со скорняком, требующим целых двадцать песо за выделку куска кожи с последующим пошивом из нее пояса - татуировку требовалось сохранить.
города в северной европе построены, как правило, вокруг кладбища; тут кладбища отсутствовали по определению. ночь оставляла свой урожай валяться на улицах, los muertos e idos no tienen amigos, голодные нищие и крысы не давали трупам протухнуть. молоко скисает прежде, чем ты донесешь его до дома, фрукты сгнивают раньше, чем ты их очистишь и поднесешь ко рту.
штаны даниэля были спущены до колен - draw, нетерпеливый и неосторожный, с растрепанными, прилипшими к лицу волосами, раскрасневшийся и запыхавшийся - старался кончить побыстрее. из окна сторожки на них поглядывал какой-то альбинос - он вяло мастурбировал, время от времени понимающе подмигивая draw. тот показал ему fuck и отвернулся, не прекращая фрикций. потом даниэль прижимался лицом к его груди, и draw чувствовал, как светлые ресницы щекотно касаются его сосков. в тот раз они так и заснули в парке на скамейке.
старый пьяный скандинав обнимал молоденькую прошмандовку с круглыми сиськами и невинным ртом. он пришел сюда за молодостью. draw и гальда пришли на запах крови. шустрые пидорки маячили около барной стойки, эрегированные нервы были натянуты, как провода, и переливались всеми оттенками пурпура - это как радуга одного цвета. проводники устаревшего оргазма - draw смеется над желто-красно-черными трусами даниэля. задница раскрывается, как книга на закладке - под жизнерадостные подбадривания бармена и скандинава даниель ебет красивую девочку, больную лейкемией. девочку уже овевает ветер, и даниэль назавтра носится по городу в поисках черных цветов. draw не возражает - он пытается коснуться гальды даже во сне, но девочка и в самом деле была очень красивая. электрические искры пронизывают оба тела, позванивают неоном из закрытого окна - кондиционер почти беззвучно обдувает распухшие члены, запах спермы наводняет время и пространство.
шшш...- draw тихонько поцеловал даниэля. они спрятались за пологом и нетерпеливо ждали, когда же уйдет из храма последний молящийся. - brujo рассказал мне, что когда-то жил на месте этого храма доблестный воин, гуляка и бабник. и пришла за ним смерть, и так неудачно, сука, пришла, что завопил он - дура ты старая, сколько раз ты могла прихватить меня на поле боя, так нет, приперлась, когда я лежу в постели с прекрасной девушкой! смерть замешкалась - ее еще никто дурой не называл - и ушла. и явилась через некоторое время за воином на поле боя, и тогда-то тот уже не смог отпереться. - draw куснул даниеля за ухо. - теперь говорят, что если трахнуться в этом храме, то будешь жить долго. и даже наверное счастливо... бледное тонкое тело совсем расслабилось, руки покорно легли на крепкие бицепсы, синие сполохи дрязняще пробегали под полузакрытыми веками - гальде стало казаться, что за спиной, между приторными иконами и закостеневшими статуями, и впрямь стоит, оперевшись на косу, сама смерть. и пробегали мурашки по коже, заставляя все плотнее вжиматься в такой теплый впалый живот, целовать подвижный тугой рот, тихо и настойчиво прокладывая дорогу в жизнь - им обоим.
the fact of addiction emposes contact. неважно, кто был третьим, лишь бы он отвечал на ласки без излишнего пыла и враждебности. этого здорового мужика они сняли по просьба draw - сейчас он мирно протухал в гостиной в ожидании, когда предоставится возможность выкинуть его в ближайшие к отелю заросли. под утро даниэль проснулся от отсутствия ощущения draw рядом - непонятные звуки доносились из все той же гостиной. гальда был готов к чему угодно - к минету с мертвым членом, к слезливым недовысказанным признаниям, к попыткам трахнуть покойника в жопу. но к этому-то он точно не был готов - draw сидел на теле примерно в области живота и преспокойно кушал тортик. чего не спишь? - спросил. - я... это... проснулся. - тортик будешь? гальда кивнул. тоже уселся на бывшего мужика, и они на пару, блаженно щурясь и облизываясь, с завидным аппетитом уминали торт, как будто сто лет ничего не ели.
draw был бестелесен, как призрак. даниэль сочился, истекал жизнью. они не путали смерть и разложение. за ночь из небытия вылуплялось достаточно людей, чтобы позволить себе оставить за порогом одного-двух. бесконечные позывы похоти в райском саду - должно быть, именно это чувствовала ева после поедания иных фруктов. пронзительное, до боли, терпение - иначе конец. соскабливать кожицу с воспаленного воображения нельзя бесконечно долго, пожалуй, только латинская америка способна довести дело до конца. выцветшие зубы негра напротив - draw тихо вздрагивает. безбрежные парки и медная плоть странников, железные каркасы и летаргия, участившиеся запахи влажной земли, пота, смолистого дыма ежедневной крови. лабиринты нор и прогрызенные крышки канализаций. даниэль все чаще обнимал draw, свернувшегося в клубочек - наутро оба плавали в поту, но оторваться было страшно. еще нерожденное будущее топко, личиночно, подстерегало на пороге, а прошлое - то ли бывшее, то ли все же нет - прощально улыбалось из-за окна...
выношу благодарности draw, алессандро барикко, лоуренсу дарреллу, уильяму берроузу, юрию мамлееву, альдо нове, генри миллеру, ахэ, кирилу и мефодию.
@настроение: отличное
@темы: CROSSOVER, новогодний фест, R, Skorbut, Отто Дикс
ну надеюсь, что понравится.... 
).
(( Хорошие они...
подарочег малость ангстовый, но никакого особого трагизЬма, скорее психологиземь =)